Объяснение заключается в самой этой фразе, имеющей двойной смысл.

Слова «Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вмененных мне преступлений» вовсе не означают: «Я не виновен в преступлениях».

Они означают всего лишь: «Преступления эти существуют, но я не могу себя в них упрекнуть».

Дело в том, что, благодаря среде, в которой они были воспитаны, благодаря святости наследственности королевской власти, благодаря непреложности божественного права, короли относятся к преступлениям, в особенности к преступлениям политическим, с иной точки зрения, нежели прочие люди.

Так, для Людовика XI его бунт против собственного отца не был преступлением, вот почему эта нечестивая война именовалась войной Общественного блага.

Так, для Карла IX Варфоломеевская ночь не была преступлением: это была мера, необходимая для общественного спасения.

Так, в глазах Людовика XIV отмена Нантского эдикта не была преступлением: это было сделано в интересах государства.

К примеру, тот же Мальзерб, который теперь поддерживал и утешал короля, идущего к эшафоту, во времена своего министерства делал все возможное, чтобы восстановить в правах протестантов. Однако он обнаружил у Людовика XVI глубокое нежелание отменять страшный указ Фонтенбло, запятнавший кровью последние годы царствования Людовика XIV и разоривший Францию.

— Нет, — упрямо отвечал король, — нет, это государственный закон, это закон Людовика Четырнадцатого; не будем передвигать давней межи, остережемся советов слепой филантропии.

— Но, государь, — возражал Мальзерб, — то, что Людовик Четырнадцатый считал полезным в конце семнадцатого века, может стать вредным в конце восемнадцатого. К тому же, — с человеколюбивой логикой добавлял Мальзерб, — политика не должна поднимать руку на справедливость.

— Позвольте, — воскликнул король, — а где здесь посягательство на справедливость?! Разве отмена Нантского эдикта не была мерой по спасению государства?

А кроме того — и опять-таки Мишле, великий философ, первым обращает внимание на это обстоятельство и указывает на него нам, — любой король является посторонним для своего народа; он правит им, но не связан с ним ни родственными отношениями, ни брачными союзами; между народом и королем стоят его министры; народ не только недостоин быть его родственником или свойственником, но и почти недостоин того, чтобы он правил им самолично.

В то же время по отношению к иностранным монархам все обстоит иначе.

Неаполитанские Бурбоны, испанские Бурбоны, итальянские Бурбоны произошли от того же корня, что и Людовик XVI, и приходились ему кузенами; австрийский император был его шурином, а савойские принцы были его свойственниками.

Так вот, народ пожелал навязать своему королю условия, которые он не хотел принять; и у кого же Людовик XVI попросил помощи в борьбе со своими восставшими подданными?

У своих кузенов, своих шуринов, своих свойственников; для него испанцы и австрийцы не были врагами Франции; это были солдаты его возлюбленных родственников, пришедшие защищать священное, неприкасаемое дело монархии.

Вот почему Людовик XVI не упрекал себя во вмененных ему преступлениях.

Впрочем, исходя из той же самой точки зрения и действуя от имени собственного всемогущества, которое с еще большей вероятностью, чем королевское могущество, проистекает от Бога, народ совершил 14 июля, 5 и 6 октября, 20 июня и 10 августа.

Надо сказать, что в данный момент тяжба народа против монархии решается в пользу народа.

XLIX

Двадцать шестое декабря. — Клери проявляет заботу о королеве. — Ключ, врученный камердинеру Тьерри. — Людовик XVI приходит в Конвент. — Десез защищает короля в суде. — Превосходная защитительная речь, заранее обреченная на провал. — Красноречивые слова адвоката. — Заключительная часть его речи. — Слово берет король. — Председатель предъявляет королю записку и ключи. — Король удаляется в совещательный зал. — Возбуждение в Конвенте. — Предложение Петиона. — Ораторский ход Ланжюине. — Кутон. — Нерешительность Конвента. — Гораций и Куриаций. — Сомнения в праве Конвента судить короля. — Гора и Жиронда. — Робеспьер и Верньо.

Наступило 26 декабря, застав короля готовым ко всему, даже к смерти.

С утра Клери предупредил королеву о всем том, что должно было произойти в ближайшие часы, поскольку опасался, что барабанная дробь и передвижение войск могут испугать ее, как это было в первый раз; король покинул Тампль в десять часов утра под охраной Сантера, Шамбона и Шометта.

Придя в суд, Людовик дожидался целый час, прежде чем ему было позволено войти внутрь; монархия пала так низко, что ее заставили целый час томиться в прихожей у нации.

Правда, перед этим нацию заставили ждать девять веков в прихожей у монархии.

Причиной задержки стала развернувшаяся по его поводу дискуссия; один из членов Конвента известил депутатов, что ключ, который 12 августа подсудимый передал Тьерри, своему камердинеру, и который он отказался признать своим, тем не менее подходил к замку железного шкафа, обнаруженного во дворце Тюильри.

Этот ключ, который Людовик не признавал своим, был выкован, вероятно, его собственными руками.

К нему были присоединены четыре других ключа, имевших меньшее значение, но закрывавших, тем не менее, ящики, где были найдены различные документы, приложенные к материалам дела.

Когда дискуссия завершилась, председатель объявил Собранию, что бывший король и его защитники готовы предстать перед судом.

Людовик вошел в сопровождении Мальзерба, Тронше, Десеза, Шамбона и Сантера.

После шума, неотделимого от подобного появления, в Собрании установилась глубокая тишина.

— Людовик, — произнес председатель, — Конвент принял решение, что сегодня вы будете выслушаны окончательно.

— Сейчас мой адвокат зачитает вам доводы защиты, — ответил Людовик.

Слово взял г-н Десез.

Речь адвоката была настоящей адвокатской речью.

Десез спорил о пустяках, в то время как ему следовало увлечь слушателей; его речь была логичной, в то время как ей следовало быть поэтичной; защита трона строится иначе, чем защита стены между соседними владениями — с привлечением правоустанавливающих документов, бумаг и справок землемера.

Она строится на возвышенных призывах к возвышенным чувствам, она строится на вере, воодушевлении и благоговении.

Ведь монархия это не богиня, а идол, и немало народов попадают под колесницу, которая везет их идола.

Тем не менее существовала прекрасная возможность защищать короля, которого призвали к ответу перед лицом своего народа не только за его собственные преступления, но и за преступления его династии, за малодушие Людовика XIII, расточительство Людовика XIV и распутство Людовика XV: следовало придать этому королю, представшему перед судом нации, блистательную свиту из его предков, и его подлинными защитниками стали бы Генрих IV и Людовик Святой.

Разумеется, при подобной защите история не раз была бы искажена и лжеумствования не раз заняли бы место умозаключений.

Но много ли было в те времена людей, достаточно сведущих в философии истории, чтобы отвергать и оспаривать ложь?

Короче, Десез обращался к разуму, тогда как ему следовало взывать к сердцам; единственным его более или менее высоким порывом, единственным его душевным всплеском стали следующие слова:

— Граждане, скажу вам с откровенностью свободного человека: я ищу среди вас судей и вижу лишь обвинителей!

Вы хотите решить участь Людовика, а сами же его обвиняете!

Вы хотите решить участь Людовика, а сами уже вынесли свой приговор!

Вы хотите решить участь Людовика, а ваши мнения уже разносятся по всей Европе!

Неужели Людовик станет единственным из французских граждан, для которого не существует никакого закона, никакого установленного порядка?

У него не будет ни прав гражданина, ни прерогатив короля!

Он не воспользуется преимуществами ни прежнего своего положения, ни нового!