«Гражданин председатель!
Я не знаю, предоставит ли Конвент Людовику XVI возможность иметь адвокатский совет и позволит ли он королю выбрать его по собственному усмотрению; но коль скоро такое случится, я желаю, чтобы Людовик XVI знал, что, если он выберет для несения этой обязанности меня, я готов посвятить себя ее исполнению. Я не прошу Вас сообщать Конвенту о моем предложении, ибо далек от мысли, что являюсь лицом достаточно значительным для того, чтобы он мною занимался; но я дважды призывался в совет того, кто был моим повелителем, в те времена, когда этой обязанности домогались все, и я должен послужить ему точно так же теперь, когда многие находят эту обязанность опасной.
Если бы я знал, каким образом можно сообщить ему о моих намерениях, я не осмелился бы обращаться к Вам.
Я рассудил, что, занимая такой пост, как Ваш, Вы имеете больше возможностей, чем кто-либо еще, передать ему мое предложение.
Примите уверения в искреннем моем к Вам почтении, и пр. ЛАМУАНЬОН-МАЛЬЗЕРБ».
Наконец, упомянем еще об одном проявлении героизма, тем более примечательном, что героизм в этом случае проявила женщина, Олимпия де Гуж, о которой мы уже говорили прежде и которая, требуя для своего пола права депутатства, заявила:
— Женщины имеют право подняться на трибуну, раз они имеют право подняться на эшафот!
Олимпия де Гуж написала о своем желании быть помощницей Мальзерба.
Мальзерб и Олимпия де Гуж поплатились головой: он — за то, что исполнял этот долг, она — за то, что вызвалась его исполнять.
Бедная Олимпия де Гуж! Мир был несправедлив к ней до конца: Мальзербу достались восхваления, почести и статуи, а Олимпии не досталось ничего; едва ли хоть несколько человек знают о ее самоотверженности, которая стоила ей так дорого.
Потомство нередко бывает столь же несправедливым, как и современники.
Споры, поднявшиеся по поводу того, чтобы предоставлять королю защитников или отказать ему в этом, заранее указывали на предвзятость, с которой будет протекать судебный процесс.
Каждый день появлялись новые документы как в пользу обвинения, так и в пользу защиты.
По правилам обычной законности следовало сообщать об этих документах королю, однако один из членов Конвента заявил, что если действовать таким образом, то процесс не закончится и за полгода.
В итоге он предложил не знакомить короля с этими документами, и это предложение было принято.
Но особенно постыдным становилось в первую очередь поведение Коммуны; мы видели, как она сделалась тюремщицей в Тампле и вдохновительницей сентябрьских убийств в тюрьмах.
Не осмеливаясь убить Людовика XVI как обычного узника, она хотела, по крайней мере, чтобы он не избежал приговора, вынесенного ему заранее; и, чтобы надежнее обеспечить этот приговор, она хотела сделать защиту короля невозможной, приводя в уныние его защитников.
Двенадцатого декабря она постановила, что защитников Людовика будут тщательно осматривать, обыскивая вплоть до самых потайных мест, и, после того как они полностью разденутся, им будет предоставлена возможность облачиться в новую одежду под надзором комиссаров.
Кроме того, она постановила, что эти защитники вправе говорить с королем лишь в присутствии его надзирателей; однако Конвент, со своей стороны, принял решение, что обвиняемый может свободно видеться со своими защитниками.
Коммуна имела позорную привилегию возбуждать негодование Конвента.
Итак, Мальзерб и Тронше были выбраны и Конвентом, и Людовиком XVI в качестве его советников и защитников; но, поскольку у них оставалось очень мало времени, а им нужно было изучить массу документов, они взяли себе в помощники адвоката Десеза.
После того как эти меры по содействию защите были приняты, Конвент постановил, что 26 декабря Людовик Капет будет выслушан в последний раз; кроме того, опять-таки вразрез с решениями Коммуны, он постановил, что узник может видеться со своими детьми, но они смогут увидеться с матерью и теткой лишь после того, как Людовик будет подвергнут последнему допросу.
Четырнадцатого декабря Людовик XVI получил разрешение встретиться со своими защитниками; впервые, возможно, окружавшие узника люди смогли заметить вырвавшуюся из его души подлинную эмоцию, когда он увидел Мальзерба, шестидесятивосьмилетнего старика, который в то время, когда все отреклись от монархии и короля, с возвышенной простотой пришел принести в жертву тому, кто прежде был его повелителем, немногие дни, какие ему самому осталось прожить; он протянул руки, королевские руки, которые спесь этикета с таким трудом позволяла раскрывать для объятий, и, обливаясь слезами и заходясь в рыданиях, воскликнул:
— Дорогой Мальзерб, я знаю, с кем имею дело! Я знаю, что меня ожидает смерть, и готов встретить ее; вас, верно, удивит, что моя семья тоже готова к такой развязке. Вы видите меня спокойным, не правда ли? Так вот, таким же спокойным я взойду на эшафот.
На протяжении всей этой встречи король и его защитники разговаривали так громко, что находившиеся в соседней комнате муниципалы могли все слышать.
Поскольку король добился разрешения беседовать со своими защитниками без посторонних, Клери затворил дверь его комнаты; в ту же минуту один из муниципалов, действуя вопреки постановлению Конвента, приказал Клери снова открыть дверь и запретил ему закрывать ее впредь; слуга повиновался.
Однако король, который, вне всякого сомнения, тоже заметил, что его разговор с защитниками может быть услышан, уже перешел вместе с ними в башенку, служившую ему кабинетом.
Шестнадцатого декабря, в четыре часа пополудни, в Тампль явилась депутация, состоявшая из четырех депутатов Конвента.
Этими четырьмя депутатами были Вал азе, Кошон, Гранпре и Дюпра; все они входили в комиссию из двадцати одного члена Конвента, назначенную для того, чтобы наблюдать над судебным процессом короля.
Они принесли королю обвинительный акт и бумаги, имевшие отношение к его судебному процессу.
Почти все эти бумаги были изъяты из железного шкафа.
Всего их было сто семь.
Чтение этих бумаг длилось с четырех часов дня до полуночи.
С каждой из них была снята копия; Людовик XVI завизировал своей подписью и копии, и оригиналы, но зачитывались только оригиналы.
Не изучая копии внимательно, король счел их точными.
Король сидел за большим столом; рядом с ним находился Тронше.
Секретарь поочередно зачитывал бумаги, и после чтения каждой из них Валазе спрашивал обвиняемого:
— Вы признаете эту бумагу?
И король, не давая никаких объяснений, отвечал «да» или «нет».
Около десяти часов вечера король прервал это заседание, предложив депутатам перекусить; они согласились. Клери подал им в столовой холодную пулярку. Тронше не пожелал ничего есть и остался вместе с королем в его комнате.
После ужина работа возобновилась.
Одним из документов, в ходе этой работы прошедших перед глазами короля, явилась полицейская книга записей, в которой Людовик XVI обнаружил доносы, сделанные и подписанные его собственными слугами.
По лицу короля нельзя было понять, какое это произвело на него впечатление.
Когда депутация удалилась, король, в свой черед, немного поел и лег спать.
Казалось, что он совершенно не ощущал усталости, которую должно было причинить ему подобное заседание; он опасался лишь одного: как бы ужин его семьи не задержался, подобно его собственному ужину.
Он поинтересовался об этом у Клери и, получив от него отрицательный ответ, промолвил:
— Ах, тем лучше! Такая задержка непременно обеспокоила бы их.
Несколько дней спустя те же депутаты пришли снова и зачитали королю еще пятьдесят один документ, которые король завизировал своей подписью, как и предыдущие.
Вместе это составляло сто пятьдесят восемь документов, копии которых были ему оставлены.
Тем временем у короля разыгрался флюс.
Поскольку это недомогание мешало работе, которую узник выполнял со своими защитниками, работе беспрерывной и нередко продолжавшейся допоздна, король решил обратиться за помощью к зубному врачу и попросил комиссаров Коммуны прислать его; однако Коммуна оставила эту просьбу без внимания, и один из ее членов велел ответить королю:
