Прюдом продолжает:

«Майль, секретарь, которому было поручено знакомить Людовика Капета с бумагами, эту задачу исполнял с презрительным и безжалостный видом, что недопустимо для судьи.

Стоя перед обвиняемым, он передавал ему бумаги через плечо, не поворачиваясь, не глядя на него, и, когда Людовик отрицал достоверность некоторых документов, Майль с ироничным видом говорил ему: "Ха-ха!"

Отмечалось, что во время суда над английским королем Карл был единственным, у кого срывались с языка подобные восклицания; но подсудимому все позволено; судьи, напротив, должны держаться в самых жестких границах сдержанности и осмотрительности и ни в коем случае не глумиться над его несчастьем.

Ответы бывшего короля по большей части были незначительными, но так и должно было быть; жаль, что некоторые уважаемые газеты изложили их неверно.

Этьенн Фёйян и Одуэн, которым мы уже ставили на вид, заставляют председателя спросить: "Почему вы дали приказ стрелять в народ?", в ответ на что Людовик будто бы говорит: "Дворцу угрожало нападение, и, будучи законной властью, я должен был защищаться".

Такой вопрос определенно следовало бы задать, как и несколько других, о которых Барер не подумал; однако ни такого вопроса, ни такого ответа на самом деле не существовало.

Как относиться к тому, что газетчики вкладывают в уста подсудимого столь категоричные ответы, в то время как он их не давал?

Если бы Людовик произнес эти слова, ничего больше не было бы нужно; его процесс был бы завершен, и он сам приговорил бы себя к смерти; однако всегда и везде он утверждал в точности противоположное.

Точно так же председатель не задавал ему вопроса: "Почему вы сами надели белую кокарду, которую носили в то время телохранители?"

Но об этом факте тоже никогда не рассказывали. Заставлять нацию говорить ложь, чтобы узнать правду, означает унижать ее и предоставлять Людовику Капету чересчур хорошую возможность опровергать нас.

Как бы там ни было, Людовик решил все скрывать, насколько это возможно, и, до конца придерживаясь главной черты своего характера, лжет каждый раз, когда ему задают неясный вопрос.

Нет ничего легче, чем распознать почерк бывшего короля Франции.

Его подпись можно найти повсюду.

Тем не менее он отказывается почти от всех документов, написанных его собственной рукой.

Он осмеливается опровергать факты, убежденность в которых присутствует во всех сердцах.

Он заявляет, подобно Карлу Стюарту, что никогда не посягал на свободу нации и что не по его приказу пролилась кровь…

Читая протоколы этого допроса, достаточно ясно понимаешь, насколько плохо дело королей и, одновременно, насколько сами они бесполезны.

Из того, что говорит Людовик, самое разумное следующее: "Я сделал то, что посоветовал мне министр; я назначил тех, кого предложил мне министр".

Он не говорит при этом, что выбрал своих министров из числа контрреволюционеров.

Причем он отвергает различные обвинения, которые ему предъявляют, заявляя, что все это касается министра.

Но какой вывод из этого следует? Что, по мнению самих королей, министр решает все, а король ничего.

Эта явка в суд Людовика Капета унизительнее для королей, чем сама его будущая смерть, ибо он отвечал как обвиняемый. Он признал верховную власть нации; он защищал свое дело лишь посредством грубой и явной лжи; он признал, что любой король бесполезен: их дело осуждено еще до того, как Людовику будет вынесен приговорен.

Смерть не унижает: позорит лишь преступление.

Людовик закончил тем, что потребовал защитника; ему лучше было начать с этого.

Хотя в тюрьме у него было четыре месяца на размышления, он не выглядит подготовленным к суду.

В его ответах нет ничего определенного, ничего заметного, ничего яркого».

Странное дело, но требование короля предоставить ему защитника повергло Конвент в сильное замешательство.

После ухода короля этот вопрос стали шумно обсуждать.

Большое число депутатов — и даже сам Прюдом не может удержаться от восклицания: «Вне всякого сомнения, у этих людей нет сердца!» — так вот, большое число депутатов пожелало воспротивиться тому, чтобы королю была оказана эта милость, хотя правильнее было бы сказать: эта справедливость.

Заседание было бурным; депутаты вознаграждали себя за долгое молчание, которое им пришлось сохранять во время допроса; все кричали, бранились; председатель умыл руки, и лишь с великим трудом королю было предоставлено право, которое закон, заступник всех людей, дарует даже последнему из убийц.

Итак, королю было предоставлено право на защитника.

На другой день Конвент назначил из своих рядов трех комиссаров, которые отправились спросить у короля, кого он выбрал себе в защитники.

Король выбрал Тарже, бывшего члена Учредительного собрания, внесшего самый большой вклад в составление конституции.

Однако Тарже не принял возложенного на него поручения; от трусливо отказался, бледнея от страха перед своим веком и идя на то, чтобы краснеть от стыда перед грядущими поколениями.

Вместо Тарже, ответившего отказом, стать защитниками короля вызвались три человека.

Это были Мальзерб, Дюсе и Сурда.

Король согласился на предложение одного лишь Мальзерба.

После отказа со стороны Тарже король попросил стать его защитником Тронше, но Тронше находился в загородном поместье и был извещен о просьбе Людовика XVI лишь два дня спустя; когда он приехал, Мальзерб уже был выбран на роль защитника.

Тем не менее Тронше дал согласие и написал министру юстиции письмо, которое мы здесь приводим.

Это свидетельство благородства, которое не отменила революция 1793 года и, как мы надеемся, не попытается отменить революция 1848 года.

«Господин министр!

Совершенно непричастный к королевскому двору, с которым у меня никогда не было ни прямых, ни косвенных отношений, я не ожидал увидеть себя вырванным из глубины моего деревенского уединения, из полного покоя, на который я себя обрек, для того, чтобы содействовать защите Людовика Капета.

Если бы я руководствовался лишь своими личными предпочтениями и своим характером, то без колебаний отказался бы от поручения, щекотливость и, вероятно, опасность которого мне известны.

Тем не менее я полагаю, что общественность чересчур справедлива, чтобы не понять, что подобное поручение сводится к возможности быть пассивным орудием обвиняемого и что оно становится вынужденным в обстоятельствах, когда тот, кто оказался призван столь гласным образом, не может отказать в содействии, не взяв на самого себя ответственности первым произнести приговор, который будет выглядеть бездоказательным до полного изучения документов и средств защиты и варварским после этого изучения.

Как бы то ни было, я приношу себя в жертву долгу, к которому принуждает меня человечность.

Как человек я не могу отказать в помощи другому человеку, над головой которого навис меч правосудия. Я не мог подтвердить Вам ранее получение Вашего письма, которое пришло ко мне лишь в четыре часа пополудни в мое загородное поместье, откуда я немедленно выехал, направившись в Париж.

Кроме того, прошу Вас принять клятву, которую я приношу лично Вам и желал бы принести общественности, в том, что как бы ни развивались события, я не приму никаких возблагодарений ни от кого на земле.

Примите уверения и пр. Подписано: ТРОНШЕ».

За этим письмом последовали еще два: одно от Ламуаньона де Мальзерба, а другое от некоего г-на Сурда, из Труа.

Авторы этих писем, адресованных Конвенту, требовали предоставить им возможность защищать короля.

Вот письмо Мальзерба: