Вскрытие собаки, произведенное г-ном Вуазеном, не оставило никаких сомнений в наличии яда, а химический анализ обнаружил еще и присутствие яда на платке, на котором сохранились следы моей рвоты.

Одна лишь булка содержала столько сулемы, что этого хватило бы, чтобы убить десять человек.

Теперь у меня появилась уверенность, теперь я точно знал если и не отравителей, то факт отравления.

Я жаждал отомстить и боялся умереть, не успев сделать этого.

В течение пяти месяцев все мое тело было сковано параличом. Лишь 19 ноября я оказался в состоянии отправиться в Париж. Я пришел к министру Ролану, который тотчас же принял меня, когда ему доложили, что я хочу открыть ему важную тайну. Я сообщил ему о существовании железного ящика, но не принял денежного вознаграждения, которое он предложил мне от имени Конвента; моей мести мне было достаточно.

На другой день ящик был обнаружен, и бумаги, содержавшиеся в нем, были переданы в президиум Конвента.

В следующем году Людовик XVI и Мария Антуанетта взошли на эшафот».

Но делал ли Гамен такие заявления в то время, когда начался судебный процесс? Все заставляет думать, что нет.

Когда же он делал их, когда он рассказывал всю эту бесстыдную ложь? Когда головы Людовика XVI и Марии Антуанетты уже покатились по эшафоту: несомненно, эти отрубленные головы являлись ему во сне, вновь обретя голос, чтобы обвинить его; он полагал, что заставит этот голос замолчать, обвинив, в свой черед, короля и королеву.

Кстати сказать, содержимое железного ящика убило одновременно живого и мертвого: одного человека оно лишили жизни, а другого — доброго имени.

Там был найден скелет Мирабо с кошельком в руке.

Разговоры о сношениях Мирабо с королевским двором ходили уже давно, но на уровне слухов, которые не подтверждало ничего, кроме инстинкта народных масс, ошибающегося так редко; благодаря железному ящику эти подозрения обратились в уверенность.

Ответные действия против Мирабо равнялись восхищению, которое он прежде вызывал; позор, которым его клеймили, был соизмерим с почестями, которые ему прежде оказывали.

Перед глазами у меня гравюра, на которой изображен скелет Мирабо, восседающий на Красной книге: на голове скелета сохранилась плоть, и потому он узнаваем.

В правой руке скелет держит кошелек с золотом, а левой опирается на корону Франции.

Бюст Мирабо вынесли из зала заседаний, посвященную ему памятную доску на улице, где он жил и после его смерти именовавшейся улицей Мирабо-Патриота, разбили, а самой улице вернули ее первоначальное название.

Наконец, 25 ноября 1793 года, находясь под впечатлением убийства Марата, Конвент постановляет, что:

«… тело Оноре Габриеля Рикети Мирабо будет вынесено из Французского пантеона и в тот же день туда будет принесено тело Марата».

Пантеон был слишком тесен, чтобы вместить трех мертвых: Вольтера, Мирабо и Марата; чтобы туда мог вступить Марат, пришлось выгнать Мирабо.

Заметьте, что Марат вступил туда на основании вводной части этого постановления:

«… принимая во внимание, что великих людей без добродетелей не бывает…»

Но что же стало с телом Мирабо?

Выше мы проследили за ним на его пути к Пантеону; попытаемся теперь проследить за ним на его пути к поруганию.

В тот самый день, когда был издан этот указ, могильщик с кладбища Святой Екатерины получил безымянное, но, тем не менее, официальное распоряжение вырыть могилу в углу кладбища, слева от входа.

Когда могила была вырыта, незнакомец, присутствовавший во время этой работы, велел могильщику снова быть на том же месте на рассвете следующего дня.

Могильщик подчинился.

На рассвете у ворот кладбища остановился фиакр, и из него вытащили гроб.

Гроб опустили в могилу и тотчас же засыпали землей.

Во время этого погребения присутствовали всего лишь четыре человека, и один из них, удаляясь, в качестве надгробной речи обронил над могилой слова:

— Бедняга Мирабо, кто бы сказал, всего год тому назад, что кладбище Кламар станет твоим пантеоном!

Вот и все, что с определенной долей вероятности известно о месте, где покоится прах того Энкелада, который так сильно встряхнул трон, что и сам не смог устоять на ногах.

Вернемся, однако, к королю.

Его поведение в Конвенте было таким, каким оно бывало всегда: тусклым, вялым и нерешительным; в сущности говоря, за исключением разоблачений, ставших возможными благодаря бумагам из железного ящика, обвинители короля были довольно плохо осведомлены.

Главное, что они могли бы поставить ему в упрек, стало известно нам самим лишь в 1815 году, когда возвращение Бурбонов с войсками союзников, которых призывал Людовик XVI и которые смогли откликнуться на его призыв лишь двадцать два года спустя, позволило каждому поставить себе в заслугу его преступления, создать себе ореол из его предательств.

Подумайте: в чем его обвинял Конвент? Главным образом в том, за что он уже получил прощение: в побоищах в Нанси и на Марсовом поле, в бегстве в Варенн. Но между этими событиями и обвинениями, прозвучавшими 11 декабря 1792 года, произошло важное событие, на которое обвинители короля не обратили внимания и которое снимает с него вину: в сентябре 1791 года он принял конституцию.

Почему же по отношению к королю применялся принцип bis in idem?^[7] Лишь по той причине, что он король?

Впрочем, его обвинители так плохо осведомлены, им неизвестно столько всего, что они не знают даже об истинном положении короля применительно к эмиграции, а главное, по отношению к его братьям.

Эмиграция, невзирая на тайные заявления короля, невзирая на его письма монархам, не прощает Людовику XVI уступки, которые он каждый день делал революционному духу.

Надев на голову красный колпак, Людовик XVI отрекся от короны.

По отношению к братья дело обстоит еще хуже.

Он знает о глубочайшей ненависти графа д’Артуа и графа Прованского к королеве; он знает, что они вернутся лишь для того, чтобы покрыть позором королеву и сделать с ним то, что некогда делали с теми ленивыми королями, ветвью старой династии Каролингов, которых заключали в монастырь, предварительно заставив их облачиться в монашеское платье.

Новость о смерти Людовика была с радостью встречена в Кобленце: вечером того дня, когда о ней стало известно, там танцевали.

XLVII

Мнения газет того времени о суде над королем. — Он требует предоставить ему защитника. — Конвент дает на это согласие. — Король останавливает выбор на Тарже, но тот трусливо отказывается. — Мальзерб предлагает на роль защитника себя, и король принимает его предложение. — Великолепное письмо Тронше. — Письмо Мальзерба. — Самоотверженность Олимпии де Гуж. — Постыдное поведение Коммуны. — Десез. — Разговор короля и Мальзерба. — Сто семь документов, подготовленных для суда. — Их чтение длится восемь часов. — Ужин членов Конвента. — Еще пятьдесят один документ. — Флюс. — В зубном враче отказано. — Жестокость Коммуны.

Людовик XVI имел две возможности действовать, но не воспользовался ни той, ни другой.

Он мог отказаться отвечать на вопросы Конвента или же, как это сделал Карл I, с достоинством, гордо, по-рыцарски отвечать от имени монархии и не только сказать все, признаться во всем, но и восхвалить себя за борьбу и продолжать сражаться.

И странное дело, его поддержали бы в этом самые революционные газеты.

Вот, к примеру, Прюдом, фанатизм которого мы не раз упоминали, Придом, который, говоря о Людовике XVI, называет его не иначе как людоедом, тираном, чудовищем.

Почитайте его газету:

«Нет никаких сомнений в том, что если бы Людовик обладал талантами и прозорливостью Карла или, точнее, с самого начала понимал бы, что речь идет об уголовном процессе, он сказал бы Конвенту:

"Вы не можете судить меня ни в соответствии с положениями конституции, ни по законам естественного права. Согласно конституции, необходим, по меньшей мере, верховный национальный суд, а я его здесь не вижу; согласно естественному праву, вы, будучи представителями нации, не можете быть одновременно судьями и законодателями; одни и те же люди не могут принимать законы и исполнять их, и потому я даю вам отвод"».