Временами я исторгал пронзительные крики и беспрерывно издавал приглушенные стоны.
Целый час, показавшийся мне вечностью, прошел в этих адских тревогах.
Но, когда до моего слуха внезапно донесся шум кареты, катившей по дороге, я почувствовал себя спасенным.
И я снова стал ползти вперед, помогая себе руками и коленями, чтобы выбраться на середину мощеной дороги и быть раздавленным под колесами или получить помощь.
Я боялся, как бы карета не сменила направление, ибо тогда мне пришлось бы всю ночь оставаться распростертым на дороге, где на другой день меня нашли бы мертвым.
Стараясь привлечь внимание и вызвать участие и жалость у тех, кто находился в карете, я кричал так громко, как только позволял мне мой голос.
Это средство оказалось успешным: в ответ на мои многократные жалобные крики какой-то человек высунул голову из окна кареты и, увидев, что в темноте шевелится что-то живое, и подумав, что это какой-то пьяный упал на дороге, приказал кучеру придержать лошадей, чтобы избежать несчастья.
В ту же минуту он выскочил из фиакра, где, кроме него, никого не было, и, подойдя ко мне, спросил с удивившим меня акцентом, не ранен ли я; однако я ничего не ответил ему, и колики, терзавшие меня, усилились до такой степени, что я потерял сознание прямо на руках моего спасителя.
Он приказ кучеру спуститься с козел и принести каретный фонарь, чтобы разобраться, каких неотложных мер требует мое состояние.
Он предположил, что мне нанесли смертельные ранения, и, поскольку я хранил молчание, подумал, что я уже испустил дух; но, пощупав мой пульс, он убедился, что сердце у меня еще бьется, хотя и слабо, и поводил по мне лучом фонаря, чтобы оценить истинное положение дел.
Все эти подробности я узнал впоследствии от него самого.
Едва взглянув на мое лицо, он узнал меня, ибо встречался со мной в Версале, в мастерской короля, в то время, когда я обучал Людовика XVI слесарному делу.
Случаю было угодно, чтобы в своем несчастье я встретил человека, который имел передо мной определенные обязательства и по этой причине, видя мое тяжелое положение, проявил ко мне особое участие.
Это был богатый англичанин с довольно диковинным характером, но щедрый и человечный, как и доказывает моя история.
Во время одного из своих путешествий во Францию накануне революции 1789 года он обратился ко мне, желая посетить мастерскую Людовика XVI и увидеть надежный замок с хитроумным механизмом, придуманный моим учеником.
Я охотно пошел навстречу желанию этого иностранца и даже подарил ему задвижку, выкованную королем.
Англичанин, как я узнал позднее из его собственных уст, обосновался в Париже, невзирая на опасности, которым подвергалось его жилище, и все это для того, чтобы иметь удовольствие, как он выразился, присутствовать при рождении великой революции.
Как только я открыл глаза, англичанин назвал себя, а затем тотчас же осведомился о том, что со мной случилось.
Я не стал говорить ему о том, каким образом провел этот день в Тюильри, и сослался на чрезвычайную усталость от работы, следствием чего стала невероятная рвота.
Англичанин подумал с минуту, снова пощупал мой едва ощущавшийся пульс, поглядел на мое мертвенно-бледное лицо, коснулся моей распаленной груди и спокойно спросил меня, не был ли я отравлен. Это стало для меня неожиданной вспышкой молнии, и в ее свете мне стали ясны мотивы, которые могли иметь те, кому надо было избавиться от носителя государственной тайны.
Придя мне в голову, эта мысль уже не покидала меня, хотя мне еще доставало благоразумия держать ее при себе.
Я страдал уже меньше, но все еще ощущал в животе постепенно ослабевающую жгучую боль. Я не сомневался в том, что это последствия яда, и не мог удержаться от слез, подумав, что у меня, наверное, не будет грустного утешения в возможности попрощаться с женой и детьми. Тем не менее я не дал англичанину повода догадаться о моих подозрениях и сделал вид, что не верю в отравление.
Англичанин перенес меня в карету и приказал кучеру ехать галопом, пока они не найдут какую-нибудь аптекарскую лавку. Я попытался было воспротивиться этому приказу и стал умолять, как о милости, немедленно отвезти меня в Версаль, однако англичанин, считавший нависшую надо мной опасность губительной, не принял во внимание мои мольбы; я же был настолько разбит, настолько измучен тем, что продолжал испытывать, а главное, тем, что испытывал прежде, что не стал противиться настойчивости моего провожатого, которому был обязан жизнью.
Фиакр остановился у аптекарской лавки на Паромной улице.
Англичанин оставил меня одного, пока по его заказу готовили эликсир, сила которого способна была побороть сокрушительное действие яда.
Едва выпив это благотворное питье, я окончательно изверг из себя те вредоносные вещества, от каких не освободили меня мои прежние рвоты.
Если бы это произошло час спустя, ничто не смогло бы меня спасти.
Я отчасти вновь обрел слух и зрение; холод, уже обращавшийся в моих жилах, постепенно рассеялся, и англичанин рассудил, что теперь меня можно отвезти в Версаль.
Он решил сопроводить меня туда лично, как ни трудно было выехать из Парижа ночью.
К счастью, он хорошо говорил по-французски и благодаря своему хладнокровию умел внушать уважение; так что у заставы его не заставили повернуть обратно.
Мы приехали ко мне в два часа ночи: к этому времени моя жена пребывала в смертельном страхе. Увидев, что я вернулся умирающим, обернутым в епанчу, словно в саван, и уже похожим на труп, она в отчаянии разразилась рыданиями.
Англичанин рассказал ей, где и при каких обстоятельствах он со мной столкнулся.
Были приглашены врач, г-н де Ламейран, и хирург, г-н Вуазен; они примчались почти сразу и удостоверили несомненные признаки яда.
Мне стали задавать вопросы по этому поводу, но я отказался отвечать.
Англичанин расстался со мной лишь после того, как получил заверения, что я не умру, по крайней мере немедленно.
Этот благодетельный человек не раз потом навещал меня во время моего выздоравливания.
Господа де Ламейран и Вуазен провели всю ночь возле моей постели, и заботы, которые они расточали мне, расспрашивая меня о вероятной причине моего отравления, принесли успех намного скорее, чем этого можно было ожидать.
После трех дней жара, бреда и немыслимых болей я одержал победу над ядом, но не без страшных последствий для своего организма — почти полного паралича, от которого мне так никогда и не удалось излечиться, головных болей и, наконец, общего воспаления пищеварительных органов, на которое я был обречен навсегда.
Я не только упорно скрывал мой визит в Тюильри 22 мая, но и попросил англичанина не предавать огласке нашу неожиданную ночную встречу на Елисейских полях, а от врача и хирурга потребовал воздерживаться от всяких лишних слов по поводу природы моей болезни.
Я не имел никаких вестей от Людовика XVI, но, невзирая на назревавшую в моем сердце злобу против предполагаемых виновников этого гнусного предательства, все еще не признался жене, что меня отравили.
Однако правда вышла на свет вопреки моей воле, вопреки моему молчанию.
Через какое-то время после этих страшных событий служанка, чистившая одежду, которая была на мне в день происшествия, обнаружила в карманах носовой платок, испещренный черноватыми пятнами, и сплющенную и измятую булку, за несколько дней забвения ставшую твердой как камень.
Служанка откусила кусочек булки, а затем выбросила ее во двор.
Собака, съевшая засохшую булку, сдохла, а служанка, лишь подержавшая во рту ее маленький кусочек, опасно заболела.