Король все еще надеялся отужинать со своей семьей и до восьми тщетно ждал. Затем он начал настаивать снова, однако и на сей раз это оказалось бесполезно.

— Но хотя бы будет позволено моему сыну, — спросил король, — провести ночь в этой комнате, ведь его кровать и его вещи здесь?

Ответом по-прежнему было молчание; и тогда, видя, что никакой надежды на воссоединение сына и отца больше нет, Клери передал муниципалам все, что было необходимо для того, чтобы уложить юного принца спать.

Вечером, когда Клери раздевал короля, тот воскликнул:

— Ах, Клери, я никак не мог ожидать всех тех вопросов, какие были мне заданы!

Затем он лег и то ли уснул с полной безмятежностью, то ли сделал вид, что уснул.

Однако с другими узниками все обстояло иначе. Крайняя суровость, с какой Коммуна разлучила короля с семьей, наводила на мысль об одиночной камере, куда помещали приговоренных к смертной казни или тех, кому грозил такой приговор. У дофина не было кровати; королева уступила ему свою и всю ночь провела у его изголовья, с такой мрачной скорбью глядя на спящего царственного ребенка, что принцесса Елизавета и юная принцесса не хотели покинуть ее.

Однако в дело вмешались муниципалы, заставившие обеих принцесс лечь в постель.

На другой день королева возобновила свои настояния; она просила о двух вещах: продолжать видеться с королем и получать газеты, чтобы быть в курсе судебного процесса.

Просьба была доведена до сведения общего совета Коммуны, который отказал королеве в газетах и позволил дофину и его сестре видеться с отцом, однако в этом случае им уже нельзя было бы встречаться с матерью.

Об этом постановлении общего совета уведомили короля, и ему предстояло принять решение.

— Ну что ж, — произнес он с присущей ему покорностью судьбе, — сколь ни велико для меня счастье видеть моих детей, важное дело, которое предстоит мне теперь, слишком занимает меня, чтобы я мог посвятить им столько времени, сколько им нужно… Они останутся с матерью.

И в самом деле, кровать дофина перенесли наверх, в спальню королевы, которая в свой черед не покидала детей до тех пор, пока не предстала перед Революционным трибуналом, подобно тому как король предстал перед судом Национального конвента.

XLVI

Железный шкаф. — Его обнаруживают. — Рассказ Гамена. — Он отправляется в Версаль. — Его охватывает общее недомогание. — По пути он теряет сознание. — Диковинный англичанин. — Гамен полагает, что его отравили. — Его спасает эликсир англичанина. — Он возвращается в Версаль. — Врачи. — Сдобная булка. — Все его тело остается парализованным. — Донос Ролану. — Конвент получает бумаги короля. — Правда о Мирабо открывается. — Его бюст и посвященная ему памятная доска разломаны. — Тело Мирабо выбрасывают из Пантеона и заменяют телом Марата. — Могильщик с кладбища Святой Екатерины. — Кладбище Кламар. — Поведение короля перед судом Конвента. — Двадцать два года на то, чтобы ответить на призыв. — Положение короля по отношению к его братьям. — В Кобленце радуются его смерти.

— Я никак не мог ожидать всех тех вопросов, какие были мне заданы! — воскликнул король в разговоре с Клери.

И в самом деле, большая часть тех документов, которые были предъявлены королю и от авторства которых он отпирался, хотя они были написаны его почерком, а также письмо его братьев, докладные записки Лапорта и Талона, письмо Буйе, содержащее отчет об использовании денежных средств, — все эти бумаги находились в железном шкафу, об обнаружении которого Людовик ничего не знал и свою осведомленность о существовании которого от отрицал, когда об этом обнаружении ему сообщили.

Но каким образом этот железный шкаф, столь тщательно запрятанный, столь тщательно замурованный, был обнаружен?

Причина этому в одной из тех мрачных тайн, какие витают над рушащимися тронами.

Мы знаем, каким образом Гамен пришел в Тюильри; мы знаем, поскольку он сам рассказал нам это, каким образом его провели к королю; мы знаем, как он трудился над тем, чтобы доделать пресловутый шкаф; мы знаем, как в тот момент, когда этот важный тайник был завершен, появилась королева, держа в руках поднос со стаканом вина и сдобной булкой, как Гамен выпил вино и сунул булку в карман; и, наконец, мы знаем, как он в полной темноте вышел из Тюильри.

Ну а теперь поглядим, что произошло после того, как он оттуда вышел, а точнее, во всех подробностях опишем подлость, с помощью которой Гамен надеялся обелить свое предательство, ставшее наряду со всеми обвинениями в адрес узника причиной того, что бывший хозяин этого мерзавца взошел на эшафот.

Он сам расскажет об этом, расскажет в своих показаниях, расскажет в своем ходатайстве, испрашивая денежное пособие, расскажет на улицах и в кофейнях Версаля, куда, придавленный десницей Божьей, покаранный Небом, он влачит свое парализованное, скрюченное, одряхлевшее тело.

Послушаем его.^[6]

«Я настолько спешил прийти в Версаль и испытывал настолько нетерпеливое желание обнять жену и детей, понимая, как возрастает с наступлением темноты их тревога обо мне, что, хотя и был сильно голоден, не набрался смелости войти в какое-нибудь кафе или к какому-нибудь трактирщику, чтобы перекусить.

Я полагал, что выпитый мною стакан вина, который достался мне благодаря необъяснимой услужливости королевы, поддержит мои силы на пути длиной в четыре льё.

Так что я бодрым шагом шел по Елисейским полям, следуя вдоль насыпной дороги у берега реки; по ней не проезжали кареты и не проходили пешеходы, ибо с тех пор как король покинул Версальский дворец и переехал в Тюильри, а эмиграция сильно проредила все придворные семьи, стало казаться, будто Париж и Версаль находятся на значительном расстоянии друг от друга: сношения между двумя этими городами становились все более редкими.

Я рассуждал о происшедших изменениях, удивляясь безлюдью, царившему в этот еще не слишком поздний вечерний час на дороге, прежде столь шумной и заполненной экипажами.

Фонари здесь никто даже и не зажигал, как если бы в этой пустынной местности от них не было никакого толку.

Неожиданно я ощутил общее недомогание, которое вначале не помешало мне продолжать путь; однако неясные признаки какого-то внезапного недуга давали себя знать все сильнее коликами в животе, нервными судорогами и жжением в кишечнике.

Я все еще не знал, что это может быть за болезнь, первые проявления которой усугублялись с каждой минутой, вплоть до того, что неслыханные боли заставили меня рухнуть бездыханным у подножия какого-то дерева.

Я счел себя погибшим, приписывая полнейшее расстройство чувств апоплексии.

Я почти не видел, едва слышал и ощущал во всем теле нестерпимый жар; жуткие колики, во время которых я корчился, исторгая слезы и крики, проявлялись с такой силой, что у меня не было сил подняться.

Вдалеке на глазах у меня прошло несколько пешеходов и проехало несколько карет, но я тщетно звал их жалобным голосом: никто не пришел ко мне на помощь, и я полз на животе по грязи, чтобы добраться до реки, ибо испытывал невыносимую жажду и пожиравший меня изнутри огонь.

Усилия, предпринятые мной для того, чтобы выбраться из трясины, где я увяз, привели, по-видимому, к благоприятному для меня перелому в болезни.

Рвота, которая, казалось бы, должна была убить меня, настолько мучительными были сопровождавшие ее рези и тошнота, принесла мне облегчение.

Я боялся, что у меня начнется кровавая рвота, и, чтобы унять это надуманное кровотечение, сделал из носового платка нечто вроде кляпа, однако вскоре выплюнул его, так как рвота стала в итоге еще болезненнее.

Страдания, испытываемые мною, были такими ужасными, как если бы из меня выдирали сердце и внутренности, и я был готов перестать жить, чтобы перестать страдать.