— Зря стараетесь, — говорит ему однажды Эро, начальник полиции, — вам все равно не удастся разрушить христианскую религию.

— Это мы еще увидим, — отвечает Вольтер.

«По правде сказать, — говорит автор “Орлеанской девственницы”, — я устал без конца повторять им, что двенадцати человек оказалось достаточно для того, чтобы установить христианство. Ну а я имею желание доказать, что нужен всего лишь один, чтобы разрушить его».

«Ну разве возможно, — пишет он 24 июля 1760 года д’Аламберу, — чтобы пять или шесть достойных людей, вступив в сговор, не добились успеха, действуя по примеру двенадцати негодяев, которым это удалось?»

Двенадцать негодяев — это апостолы.

Вольтер принимается за дело, и, поскольку почва хорошо подготовлена, семена падают на благодатную землю.

Так что спустя два года после начала своей атаки на этих двенадцать мошенников он пишет Дидро, который по-прежнему пребывает в сомнениях и мечется из стороны в сторону, подобно часовому маятнику:

«Какое бы решение Вы ни приняли, я поручаю Вам гадину; ее необходимо истребить у порядочных людей, оставив у сброда, для которого она и была создана».

Гадина — это просто-напросто христианская вера.

После того как слово найдено, Вольтер уже не использует никакого другого.

Восьмого сентября 1768 года он пишет:

«Дамилавиль должен быть весьма доволен тем презрением, в какое гадина впала у всех порядочных людей Европы. Это как раз то, чего всем хотелось и что было необходимо. Никто и не намеревался просвещать сапожников и служанок; такое занятие — удел апостолов».

Дело в том, что атака была единодушной; дело в том, что удары сыплются по мере возможности. Раскол среди заговорщиков, и в самом деле, был маловероятен, если принять во внимание указания вроде тех, что были даны в 1761 году:

«О философы, друзья мои! Вам следует двигаться вперед сомкнутыми рядами, подобно македонской фаланге. Ее удавалось победить, лишь когда она была рассеяна… Пусть же истинные философы создадут братство, подобно франкмасонам; пусть они объединятся, пусть поддерживают друг друга и остаются верны друг другу! Такая академия будет обладать большими достоинствами, чем академия Афин и все академии Парижа».

Какова же была радость философа из Ферне, когда он увидел, что семена всходят и затеянный им крестовый поход приносит плоды:

«Победа на нашей стороне, — пишет он Дамилавилю, открыто проповедовавшему атеизм. — Уверяю Вас, что пройдет совсем немного времени и под знаменами наших врагов останется лишь сброд, а нам этот сброд больше не нужен ни в качестве сторонников, ни в качестве противников. Мы являем собой отряд храбрых рыцарей, защитников истины, и допускаем в свои ряды лишь хорошо образованных людей. Вперед же, храбрый Дидро! Вперед, неустрашимый д’Аламбер! Присоединяйтесь к моему дорогому Дамилавилю, нападайте на фанатиков и негодяев! Оплакивайте Блеза Паскаля и презирайте Отвиля и Аббади так, как если бы они были Отцами Церкви».

Эта радость становится куда больше, когда он встречается с Фридрихом II. Какой триумф для него числить среди своих последователей победителя в сражении при Розбахе! Приводить в качестве доказательства своих высказываний такой веский довод, как аплодисменты коронованного слушателя! Иметь ученика, который на слова учителя отвечает такими словами:

«Дабы ответить Вам со своей обычной откровенностью, признаюсь, естественно, что все, касающееся Человекобога, нисколько не нравится мне в устах философа, который должен быть выше общеизвестных заблуждений. Оставьте великому Корнелю, старому болтуну, впавшему в детство, пошлый труд рифмовать “Подражание Иисусу Христу” и черпайте лишь в себе самом то, что Вы должны сказать нам. Можно говорить о небылицах, но только как о небылицах, и на мой взгляд лучше хранить глубокое молчание о христианских небылицах, канонизированных их древностью и легковерностью людей темных и глупых».

Это мысли Фридриха о христианской вере. А желаете знать, что он думает о бессмертии души?

«Знакомый мне философ, человек, определенный в своих суждениях, считает, будто мы располагаем достаточно правдоподобными фактами, чтобы прийти к убежденности в том, что post mortem nihil est[22 - После смерти нет ничего (лат.)] (или что смерть есть вечный сон). Он утверждает, что человек не является двойственным существом и что мы всего лишь материя, одушевленная посредством движения. Этот странный философ говорит, помимо прочего, что нет никакой связи между животными и Высшим разумом».

Спустя пять лет Фридрих наберется мужества и признается, что этот странный философ не кто иной, как он сам.

«Я вполне уверен, — говорит он, — что не являюсь двойственным по природе; из этого следует, что, по моему мнению, я обладаю лишь одной сущностью [чтобы говорить откровенно, выражайтесь проще]. Мне известно, что я являюсь животным, наделенным способностью ощущать, двигаться и мыслить; из этого я делаю вывод, что материя может мыслить, равно как обладает свойством быть электрической».

Нет ничего заразительнее примера, нет ничего слаще восхваления. И вот уже все монархи, видя, как их собрата, короля Пруссии, восхваляют философы, желают услышать похвалы и в свой адрес.

Прежде всего это Иосиф II, в свой черед сделавшийся философом. Он допущен к тайнам антихристианского заговора и приобщен к ним Фридрихом.

Два старых врага забывают о двенадцати годах войны и вступают в союз против общего врага — Христа.

И потому Вольтер торопится сообщить д’Аламберу об этом огромном завоевании, только что совершенном философией.

«Вы доставили мне подлинное удовольствие, — пишет он 28 октября 1769 года, — не преувеличивая значение бесконечного и оценивая его по достоинству. Но вот нечто более интересное: Гримм уверяет, что император является нашим сторонником; это большая удача, ибо герцогиня Пармская, его сестра, настроена против нас».

Ну а теперь необходимо поблагодарить Фридриха; эту задачу тоже берет на себя глава секты:

«Один богемец, наделенный большим умом и обладающий немалыми философскими познаниями, по имени Гримм, известил меня, что Вы приобщили императора к нашим сокровенным тайнам; это хорошая добыча для философии».

Добыча была стоящей, и вскоре после этого начинается война. Иосиф II упраздняет три четверти монастырей, захватывает церковные владения и изгоняет из их келий даже кармелиток, которых бедность их ордена и безупречность их устава, казалось бы, должны были защитить от жадности государя и реформаторского пыла философа.

Поступательное движение продолжается, добыча возрастает. 25 ноября 1770 года д’Аламбер пишет:

«Мы имеем на нашей стороне императрицу Екатерину, короля Пруссии, короля Дании, королеву Швеции, ее сына, многих князей Империи и всю Германию».

И потому Вольтер, со своей стороны, в том же месяце и почти в тот же день пишет Фридриху:

«Мне неизвестно, что думает Мустафа о бессмертии души. Я полагаю, что он не думает вовсе. Что же касается императрицы России, а также Вашей сестры-королевы, короля Польши и кронпринца Густава, сына королевы Швеции, то, полагаю, мне известно, что они думают об этом».

Таким образом, подсчет показывает, что раздавить гадину Вольтеру помогали один император, одна императрица и четыре короля.

В XII и XIII веках шли в крестовый поход за Христа; в XVIII веке идут в крестовый поход против него.

И потому восторг, который философы испытывают перед Екатериной, даже превосходит их восторг перед Фридрихом.

«Мы втроем, — пишет ей Вольтер, — Дидро, д’Аламбер и я, воздвигаем Вам алтари».

На что Екатерина отвечает:

«Оставьте меня на земле: здесь мне будет сподручней получать Ваши письма и письма Ваших друзей».

Вскоре и король Дании, не желая остаться позади, присоединяется к лиге.

Палач Струэнзе, своего врача и фаворита, он еще в молодости имел склонность к философии; в семнадцатилетнем возрасте он приезжает во Францию и в Фонтенбло заявляет:

— Это господин де Вольтер сделал меня человеком и научил меня думать.