Животное, которому принадлежали эти рога, было, по-видимому, огромным, ибо расстояние между концами двух этих ветвей превышало полтора метра.

Охваченный первым чувством беспокойства, олень поднял голову. Должно быть, легкий порыв ветра, про­несшийся над нами, дал ему знать об опасности.

Мы ничком легли в траву. Олень находился вне преде­лов досягаемости, и к тому же нам была видна лишь верхняя часть его головы.

Он не мог нас видеть, но было очевидно, что он нас почуял. Он вытянул в нашу сторону свои широко откры­тые ноздри и наклонил вперед уши, чтобы лучше вос­принимать звуки.

В то же мгновение послышался громкий звук, похо­жий на пистолетный выстрел. Олень подпрыгнул на три или четыре фута и рухнул в зарослях.

Мы бросились к нему, но, как я уже говорил, нас отде­ляло от него расстояние в шестьсот или восемьсот шагов, а кроме того, из-за складок местности нам пришлось двинуться в обход.

Когда мы добрались до невысоких зарослей, где олень на глазах у нас подпрыгнул и исчез, он был уже выпо­трошен и начинен пахучими травами.

Потроха, лежавшие неподалеку, были аккуратно сло­жены на банановом листе.

Мы поискали рану: пуля, оставив почти незаметное отверстие, вошла в край левого плеча и, видимо, насквозь пробила животному сердце.

Это был первый олень, увиденный нами вблизи, по­этому мы с Тийе не могли оторвать от него взгляда. Ростом он был с небольшую лошадь и весил не менее четырехсот фунтов.

Что же касается Алуны, то по тому, как он обходился с убитым животным, было видно, что он весьма привы­чен к такого рода работе.

Было около пяти часов вечера, а место, где мы оказа­лись, прекрасно подходило для ночлега. Шагах в десяти от зарослей, где был подстрелен олень, с горы сбегал прелестный ручей. Я пошел за лошадью, отвязал ее и привел за собой.

Мы с трудом дотащили оленя до ручья и подвесили там за одну из задних ног к ветви дуба; листва этого великолепного дерева была такой густой, что земля, на которую он отбрасывал тень, почти не просыхала.

В одно мгновение Алуна подверг наших куропаток, зайцев и белок той же операции, что и оленя, из потро­хов которого был приготовлен обильный и превосходный ужин; речь шла теперь о том, чтобы сохранить дичь, которая стала нам ненужной, но могла бы принести доход, если бы мы ее продали.

Тотчас же была поставлена палатка, запылал огонь и началась стряпня.

И снова все заботы взял на себя Алуна.

Печень оленя, поджаренная на топленом свином сале, приправленная стаканом вина и несколькими каплями водки, оказалась превосходным блюдом.

Поскольку у нас имелся еще и свежий хлеб, обед полу­чился законченным во всех отношениях, и он явно вы­игрывал в сравнении с нашими обедами на приисках, состоявшими из тортилий и фасоли.

Когда обед закончился, Алуна посоветовал нам лечь спать и поинтересовался, кто из нас желает быть разбу­женным в полночь, чтобы пойти вместе с ним в засаду.

Второй, соответственно, должен был остаться в палатке и отгонять шакалов, которые явятся за своей долей нашей дичи.

У нас настолько закружилась голова от успехов нашей охоты, что ни Тийе, ни я не хотели оставаться, и нам пришлось тянуть жребий. Я выиграл, и Тийе смирился с тем, что ему придется охранять палатку.

Мы завернулись в одеяла и уснули.

Однако первый сон длился недолго: не успела спу­ститься ночь, как нас разбудили пронзительные визги шакалов. Можно было подумать, что это убивают целую ватагу детей. Порой нам уже доводилось слышать такие крики во время наших лагерных стоянок, но никогда они не звучали подобным многоголосием. Шакалов привле­кал запах свежего мяса, и не вызывало сомнений, что мера предосторожности, намеченная Алуной — оставить сторожа возле наших охотничьих трофеев, — была небес­полезной.

В полночь мы отправились в путь и стали подниматься в гору, идя против ветра, чтобы дичь, находящаяся выше, не могла нас почуять.

Я попросил Алуну просветить меня насчет охоты, участником которой он намеревался меня сделать. По его мнению, убитый им олень отличался такими огром­ными размерами, что, вероятно, это был вожак стада. Расположившись на берегу ручья, мы, по словам Алуны, около двух часов ночи должны были свести знакомство со всем остальным стадом.

Но даже если он ошибался в отношении товарищей убитого оленя, то берега ручья были подходящим местом и для всякой другой дичи.

Алуна указал мне в качестве моего поста углубление в скале, а сам поднялся на сто шагов выше.

Я забился в эту впадину, вставил шомпол в ствол ружья, чтобы проверить, на месте ли заряд, и, увидев, что все в порядке, принялся ждать.

XII. НАША ПЕРВАЯ НОЧНАЯ ОХОТА В ПРЕРИЯХ

Существует одна особенность, которую могут заметить сидящие в засаде охотники: ночь, воспринимаемая чело­веком как дарованный природе всеобщий отдых, ибо сам он, как правило, посвящает ее сну, является временем почти таким же оживленным, как и день, особенно в теплых широтах. Однако ночная жизнь совсем иная. Та часть животного царства, которая предается ей, ощущает ее тревожной, таинственной и полной опасностей. Кажется, что лишь те, кто способен видеть во мраке, чувствуют себя спокойно, да и то, насколько таинствен­ным будет полет филина, орлана, неясыти, совы и лету­чих мышей, настолько поступь волка, лисы и мелких хищников, охотящихся по ночам, будет крадущейся и осторожной; только шакал с его вечным пронзительным воем, похоже, чувствует себя спокойно в темноте.

Впрочем, городской житель, перенесенный прямо в прерии или лесную чащу, не расслышит всех этих звуков, а если и расслышит, то не сумеет понять, что является их причиной. Однако мало-помалу, испытывая потребность распознавать эти звуки, охотник начинает разбираться в них, отличая одни от других, и, даже не видя зверя, может соотнести их с тем, от кого они исходят.

Оставшись один, я, хотя и зная, что Тийе находится в палатке, а Алуна притаился в ста шагах надо мной, испы­тывал чувство одиночества. Пока один человек опирается на другого, пока он чувствует, что может оказать помощь и получить ее сам, пока у него есть два глаза, чтобы смо­треть вперед, два — чтобы смотреть назад, и четыре руки, чтобы защищаться, природа не кажется ему столь все­сильной, столь страшной, столь враждебной, как в те моменты, когда ему приходится прибегать лишь к своему собственному разуму, чтобы предугадать опасность, лишь к своим собственным органам чувств, чтобы ее увидеть, и лишь к своим собственным силам, чтобы бороться с ней. В таких случаях исчезает уверенность в себе, умень­шается восхищение собственными способностями; дело доходит до того, что человек начинает завидовать инстин­ктам и прозорливости животных; ему хотелось бы иметь уши, как у зайца, чтобы лучше слышать, глаза рыси, чтобы лучше видеть, легкую поступь тигра, чтобы дви­гаться бесшумно.

Затем, поскольку человек — животное в высшей сте­пени восприимчивое к обучению, он мало-помалу при­обретает все эти качества настолько, насколько ему дано ими обладать; и тогда ночь, в которой с этого времени для него нет больше тайн, но сохраняется часть опасно­стей, служит ему охраной от них, научив его, как с ними бороться.

По прошествии двух недель, проведенных в прериях, где мною руководил Алуна, а главное, подталкиваемый к этому своими страхами и надеждами охотника, я на­учился различать звук змеи, скользящей в траве, белки, прыгающей с ветки на ветку, косули, идущей на водопой к источнику и цокающей краем копытца по кромке камня.

Но в эту первую ночь все для меня было неясным и часы проходили в постоянной тревоге. Мне казалось, что я опять, как тогда ночью в Сьерра-Неваде, вижу устрем­ленные на меня пылающие глаза волка или шевелящуюся в нескольких шагах от меня бесформенную громаду мед­ведя.

Однако всего этого в действительности не было: мы находились в местности, куда те и другие животные отва­живаются заходить лишь крайне редко, особенно летом.

Тем не менее я слышал вокруг себя какие-то громкие звуки, но ничего при этом не видел. Дважды или трижды я слышал, как внезапно совершают скачки какие-то крупные животные, то ли из прихоти, то ли из страха прыгавшие в десяти, пятнадцати или двадцати шагах от меня; но все это происходило где-то сбоку или позади меня, и, следовательно, этот шум доносился оттуда, куда не мог проникнуть мой взгляд.