Внезапно посреди тишины ясно послышался отрыви­стый выстрел из ружья Алуны. Почти тотчас же со всех сторон стали доноситься какие-то звуки, и я услышал что-то вроде галопа лошади, с каждым мгновением раз­дававшегося все ближе. На глазах у меня по другую сто­рону ручья пронеслось животное, показавшееся мне огромным и в которое я наугад, исключительно для очистки совести, дважды выстрелил из ружья.

Потом я застыл в неподвижности, словно сам испуга­вшись выстрела из ружья, которое было у меня в руках.

Но почти тотчас же послышалось легкое посвистыва­ние, и я понял, что Алуна призывает меня присоеди­ниться к нему.

Пройдя по берегу ручья, я увидел Алуну, производи­вшего над ланью те же действия, какие накануне он на глазах у меня производил над оленем.

Лань была поражена в то же самое место, что и олень, и мне показалось, что она продолжала жить с этой раной не дольше, чем он.

Алуна поинтересовался у меня, в кого я стрелял, и, когда я рассказал ему о гигантском призраке, который мне привиделся, он по сделанному мною описанию пред­положил, что я дважды выстрелил в лося.

Надеяться на какие-нибудь другие успехи этой ночью уже не приходилось, ибо два наших ружейных выстрела поставили на ноги всех животных в прерии, и было ясно, что, раз уж они почуяли опасность, впредь у них доста­нет осторожности не приближаться к нам. Соорудив из ветвей нечто вроде носилок, мы положили на них убитую лань; один из нас взялся за ее левую заднюю ногу, дру­гой — за правую, и мы поволокли ее к палатке одновре­менно с носилками, чтобы не повредить ее шкуру, из которой изготавливают превосходные седла.

Тийе стоял возле палатки, ожидая нас.

Он не спал ни секунды, беспрерывно отпугивая шака­лов, собравшихся сюда чуть ли не из всех уголков пре­рии, чтобы идти в атаку на нашу дичь. Некоторые из них накинулись на кишки оленя, брошенные нами в двадцати шагах от палатки и ставшие добычей этих хищников, о чем можно было судить по радостным крикам тех, кому досталась эта удачная находка и кто, казалось, насме­хался над унылым визгом своих голодных товарищей.

Охота оказалась удачной, и ее итоги были достаточны для того, чтобы мы могли совершить поездку в Сан- Франциско. У нас имелись олень, лань, четыре зайца и две хохлатые куропатки. И потому было решено, что мы с Тийе немедленно отправимся в Сан-Франциско, чтобы выручить деньги за добытую нами дичь.

Что же касается Алуны, то он останется охранять палатку и в наше отсутствие постарается подстрелить как можно больше оленей и косуль.

Нам с трудом удалось погрузить туши оленя и лани на спину лошади; в качестве украшений туда были добав­лены зайцы, белки, кролики и куропатки; как только начало светать, мы тронулись в путь по дороге к заливу Сан-Франциско. Если не терять времени, то в город можно было добраться к четырем часам пополудни.

Было крайне просто, возвращаясь в Сан-Франциско, следовать по дороге, по которой мы двигались накануне. Наше передвижение по прерии оставило в ней след, подобно тому, как по утрам в клевере остаются следы бродивших по нему накануне охотника и его собаки.

Перед отъездом я посоветовал Алуне сходить на то место, где я стрелял в лося, и посмотреть, не осталось ли там следов крови. Несмотря на неожиданность появле­ния животного, я стрелял в него с такого близкого рас­стояния, что, как мне казалось, промахнуться было невозможно.

Утро было восхитительно свежим; еще никогда мы с Тийе не чувствовали себя так легко и радостно. В неза­висимой жизни охотника есть определенного рода гор­дость и удовлетворение, сравнимые с самой свободой.

Около пяти часов утра мы устроили привал, чтобы перекусить. У нас был с собой полый хлеб, в который вместо вынутого из него мякиша мы положили остатки оленьей печени; кроме того, у нас были фляжки, полные воды и водки. Этого было вполне достаточно, чтобы устроить царскую трапезу.

Пока мы завтракали у подножия каменного дуба, а наша тяжело груженная лошадь поедала почки землянич- ничного дерева, которыми она очень любила лакомиться, в небе показалось около дюжины грифов, выполнявших странные маневры.

Каждую минуту их стая увеличивалась, и вскоре вме­сто двенадцати их стало двадцать или двадцать пять.

Траектория их полета наводила на мысль, что они сле­дуют за движущимся по прерии человеком или зверем, который время от времени вынужден останавливаться. В такие мгновения они зависали в воздухе, взлетали, сни­жались, некоторые из них опускались прямо до земли, а потом, словно испугавшись чего-то, взмывали вверх.

Не вызывало сомнения, что в прерии, примерно в чет­верти льё от нас, происходит нечто необычное.

Я взял ружье и, сориентировавшись, чтобы не поте­ряться, по дубовой роще, посреди которой, словно гигантская колокольня, высилась огромная сосна, углу­бился в прерию.

Опасности, что я собьюсь с пути, не существовало. Достаточно было лишь поднять глаза к небу, и дорогу мне указывал полет грифов.

Полет стаи становился все более и более беспокой­ным; со всех сторон горизонта во весь дух слетались все новые птицы той же породы: нечто сказочное таилось в мощи их быстрого, как стрела, полета, устремившись в который, птица, казалось, уже не должна была совершать более никаких движений. Затем, присоединившись к стае, каждый гриф явно проникался общим любопыт­ством и принимал личное участие в уже происходящей или готовой начаться драме, чтобы она собой ни пред­ставляла.

Поскольку вслед за тем, как грифы сбились в стаю, их полет стал уже не таким быстрым и они долго кружили на одном месте, то поднимаясь, то опускаясь, я стал явно догонять их.

Внезапно их поступательное движение вовсе приоста­новилось: они замерли в воздухе, испуская пронзитель­ные крики, хлопая крыльями и неистово суетясь.

В это время я находился уже не более чем в ста шагах от того места, куда они каждую минуту готовы были опу­ститься.

Это была самая чаща прерии; привстав на цыпочки, я с трудом доставал головой до верхушек трав, но, как уже было сказано, стая грифов указывала мне дорогу, и я продолжал свой путь.

С другой стороны, я заметил Тийе: забравшись на дерево, он издали обращался ко мне со словами, которые я не мог расслышать, и подавал мне знаки, которые я не понимал.

Оттуда, где Тийе находился, ему, вероятно, была видна происходящая сцена, и он пытался направить меня к ней своими криками и жестами.

Поскольку мне оставалось пройти всего полсотни шагов, чтобы добраться до места событий, я шел вперед, взведя курок ружья, и был готов выстрелить в любую минуту.

Когда я прошел еще шагов двадцать, мне показалось, что стали слышны какие-то стоны, затем раздался шум, сопровождавший отчаянную борьбу; при этом грифы взмывали в воздух, кружились и снижались, издавая яростные крики.

Можно было подумать, что какой-то вор неожиданно захватил у них добычу, на которую они имели право рас­считывать и на которую смотрели уже как на свою.

Услышав этот шум и эти стоны, раздававшиеся, по-видимому, совсем близко, я усилил меры предосто­рожности, но по-прежнему шел вперед, хотя и догады­вался, что от участников этой схватки, кто бы они ни были, меня отделяет лишь несколько футов.

Я осторожно обошел последнее препятствие и полз­ком, как уж, добрался до края травяных зарослей.

В десяти шагах от меня лежало животное, породу кото­рого я с первого взгляда не смог определить: оно еще сотрясалось в последних судорогах и служило своего рода баррикадой человеку, лишь кончик ружья и верхняя часть головы которого были мне видны.

Устремив взгляд в ту сторону, откуда я готовился выйти, этот человек, казалось, ждал лишь моего появле­ния, чтобы открыть огонь.

Ружье, голову, горящие глаза — все это я разом узнал с первого взгляда и, мгновенно выпрямившись, восклик­нул:

— Эй, папаша Алуна! Без глупостей! Это же я, черт возьми!

— Я так и думал, — ответил Алуна, опуская ружье, — что ж, тем лучше, вы мне поможете. Но сначала выстре­лите-ка в сторону всех этих крикунов, иначе они не дадут нам ни минуты покоя.