Впрочем, ремесло это оказалось превосходным, поскольку, благодаря вновь прибывающим, недостатка в спросе на носильщиков не было. Мы с Тийе носили лег­кие грузы на крючьях, тяжелые — на носилках, и случа­лись такие дни, когда ремесло, которое в Париже при­носит всего пять или шесть франков, позволяло мне заработать в Сан-Франциско восемнадцать—двадцать пиастров.

Именно для Калифорнии придумана поговорка: «Не бывает глупых ремесел ...» Мне случалось видеть врачей, ставших подметальщиками улиц, и адвокатов, мывших посуду.

Люди там узнают друг друга, обмениваются рукопожа­тием и смеются. Каждый, кто отправляется в Сан-Фран­циско, должен запастись изрядной долей философии, не уступающей философии Ласарильо с Тормеса и Жиль Бласа.

Там я стал настолько же бережливым, насколько порой бывал расточителен во Франции. Я жил на пять или шесть пиастров в день, то есть на тридцать—тридцать пять франков, что было просто скряжничеством.

Но у меня была цель.

Цель эта состояла в том, чтобы собрать сумму, доста­точную для отъезда. Я всегда был уверен в том, что истинное Эльдорадо находится там, где прииски.

За два месяца я собрал около четырехсот пиастров, чуть более двух тысяч франков.

Тийе, приехавший на две недели раньше меня, собрал примерно на двести пиастров больше, чем я.

В течение этих двух месяцев, когда я был рассыльным, у меня хватило времени обойти и осмотреть город.

У нас уже шла речь о том, как зародился Сан-Фран­циско. Расскажем теперь, каким он стал ко времени нашего приезда, то есть менее чем через полтора года после своего основания.

Ко времени нашего приезда в Калифорнию на приис­ках и в Сан-Франциско в общей сложности насчитыва­лось около ста двадцати тысяч человек.

С нашим приездом, как уже было сказано, женщин стало на пятнадцать больше.

Что до остального, то, словно в этом Новом свете, как и в Старом, излишнее должно было идти впереди необ­ходимого, в городе построили несколько театральных залов, и среди них был уже упоминавшийся нами зал на улице Вашингтона, куда был принят на службу Эннекар.

Чтобы давать в этом зале комедию, там перед нашим приездом не хватало только одного — актеров.

К счастью, на судне, на котором плыл г-н Жак Араго, оставшийся в Вальпараисо из-за какого-то бунта, нахо­дился также актер по имени Деламарр.

Прибыв в Сан-Франциско, г-н Деламарр оказался один, и, следовательно, соперников у него не было.

Он начал с того, что завербовал двух женщин: одна из них прибыла на борту «Сюффрена», другая — на борту «Кашалота».

Напомним, что «Кашалот» — это наше судно.

Первую даму звали Гортензия, вторую — Жюльетта.

Образовав это начальное ядро, он стал затем набирать актеров направо и налево, и через месяц после нашего приезда труппа была почти что сформирована.

Пока же театр служил лишь для проведения маскарад­ных балов, подобных тем, что устраиваются в Опере; однако отсутствие женщин приводило к тому, что интриги там плели мужчины.

Но как ни спешили здешние театры распахнуть свои двери, чтобы впустить в них зрителей, и свои окна, чтобы впустить в них свежий воздух, тут имелись заведения, которые опередили концерты, балы-маскарады и спек­такли.

Это были игорные дома!

Едва обнаружилось золото, потребовалось найти спо­соб его тратить.

И лучшим способом для этого стала игра.

По правде сказать, внутреннее устройство таких домов весьма любопытно.

Среди этих заведений самым модным, самым посе­щаемым и самым богатым рудой было то, что носило название «Эльдорадо».

Мы сказали «богатый рудой», потому что там крайне редко играют на золотые или серебряные монеты.

Там играют буквально на горы золота.

На обоих концах стола стоят весы, на которых взвеши­вают самородки.

Когда самородков больше не остается, игра идет на часы, цепочки, драгоценности.

Все годится для ставок, все можно оценить, все имеет свою стоимость.

Однако туда идут, как на битву: с ружьем на плече, с пистолетами за поясом.

Все женщины, имевшиеся в Сан-Франциско, прихо­дили туда вечером, чтобы рискнуть деньгами, выручен­ными за свой дневной труд, и обращали на себя внима­ние азартом, с каким они играли, и легкостью, с какой они проигрывали.

Там было провозглашено полнейшее равенство: бан­киры и носильщики играли за одним столом.

Там были бары — широкие прилавки, на которые выставляют спиртные напитки. Каждая рюмочка, каждая чашечка кофе, каждая вишенка или слива, поданная с водкой, стоила два чилийских реала, то есть один франк и двадцать пять сантимов.

Музыканты располагались в зале и играли с десяти утра до десяти часов вечера.

В десять часов вечера рабочий день у них заканчи­вался, и их отпускали. Вошедшие в раж игроки остава­лись одни и обирали друг друга в тесном кругу.

Мы уже говорили, что женщины в первую очередь обращали на себя внимание своей азартностью и своим легким отношением к проигрышу.

Они бросались в глаза еще и потому, что женское насе­ление увеличивалось с каждым днем и происходило это очень быстро.

Выше уже упоминались корабли, отправившиеся заку­пать женщин.

Вот как действовали эти невольничьи суда нового образца, промысел которых не был предусмотрен в дого­воре о праве осмотра кораблей.

Они становились на якорь в самых людных местах западного побережья Южной Америки, начиная от Белого мыса и заканчивая Вальдивией, и бросали там клич всем хорошеньким женщинам, авантюрный склад ума которых подталкивал их к тому, чтобы попытать сча­стья в Калифорнии. Ну а в этой точке земного шара хорошенькие женщины с нежным испанским говором — не редкость. Капитан корабля заключал с ними сделку на сумму в шестьдесят пиастров, включая проезд и питание; затем, по прибытии в Сан-Франциско, каждая из них, стараясь изо всех сил, продавала себя тому из привлечен­ных живым грузом покупателей, кто предлагал за нее наибольшую цену. Обычно цена колебалась от трехсот до четырехсот пиастров, так что после уплаты капитану шестидесяти пиастров вполне приемлемая прибыль оста­валась и у женщины, которая, побывав вначале предме­том спекуляции, в конце концов становилась ее соучаст­ницей.

Однако иногда случалось и так, что на следующий день, после того как женщина продавала себя за триста или четыреста пиастров, она, явно недовольная этой сделкой, убегала из дома того, кто ее купил, и заново

продавала себя другому. А поскольку не существовало закона, поощрявшего или защищавшего эту незаконную торговлю, покупатели теряли свои триста или четыреста пиастров.

Впрочем, наряду с этим промыслом, развивались и все другие виды предпринимательской деятельности.

На первое место среди важнейших из них поставим хлебопечение.

Почти все булочники были американцы или французы, выпекавшие превосходный хлеб. Этот хлеб вначале стоил доллар или пиастр за фунт, но затем, как мы уже гово­рили, опустился в цене до одного франка двадцати пяти сантимов: столько он стоил ко времени нашего приезда в Калифорнию и, как я предполагаю, столько же стоит и сегодня.

Затем шли бакалейщики, сплошь американцы, что довольно печально для вновь прибывших, не знающих английского языка, ибо бакалейщик-американец, кото­рый не понимает, о чем вы его просите, имеет то общее с каким-нибудь турецким торговцем, что даже и не пыта­ется вас понять; таким образом, раз уж он не понял вас с первого раза, вам самим придется рыться в бочках, ящиках и коробках, отыскивая то, в чем вы нуждаетесь; когда же вы найдете этот товар, вам отстанется лишь донести его до прилавка, и тогда бакалейщик соизволит продать вам то, что вы нашли.

Затем шли кафешантаны: это большие кафе, привле­кавшие множество посетителей; самое значительное из них имело даже три названия: «Парижское кафе», «Кафе слепых» и «Кафе дикаря».

Там распевали песенки точь-в-точь, как в кафе в пас­саже Вердо или на Елисейских полях.

В кафе «Независимость» было и того лучше: там исполняли оперные арии.