Ночь прошла в ожидании следующего дня. Удоволь­ствия от танцев должны были смениться в этот день удо­вольствиями от верховой прогулки. Любой француз, по сути дела, — наездник, особенно парижанин: он брал уроки верховой езды и обучался ей, сидя на ослах мамаши Шампань в Монморанси и на лошадях Равеле в Сен- Жермене.

Отпуская нас на берег во вторник вечером, капитан дал пассажирам наказ быть готовыми к отплытию в чет­верг.

Сигналом сбора должен был стать французский флаг на гафеле и красный флаг на фок-мачте.

После того как красный флаг поднимется, у нас еще будет впереди пять часов.

Но проявлять беспокойство по поводу красного или трехцветного флага следовало только в четверг утром: среда полностью принадлежала нам, с предыдущей ночи и до следующего рассвета, целые сутки, то есть минута или вечность, в зависимости от того, как смотреть за ходом часовой стрелки — с радостью или с грустью.

Главным развлечением этого дня должна была стать скачка по дороге на Сантьяго, из Вальпараисо в Ави- ньи.

Те, у кого не было достаточно денег, чтобы взять лоша­дей, остались в городе.

Я же входил в число тех блудных сыновей, которые, не заботясь о будущем, потратили свои последние реалы на эту веселую прогулку.

Впрочем, к чему беспокоиться? Было бы глупостью думать о будущем: три четверти пути уже пройдено; еще пять недель плавания, и цель будет достигнута, а целью были прииски Сан-Хоакина и Сакраменто.

Мы видели, как рядом с нами, нелепыми клоунами, скрючившимися на своих лошадях и напоминавшими карликов из немецких или шотландских баллад, проно­сились великолепные чилийские наездники в своих шта­нах с разрезами, от сапог и до бедра украшенных пуго­вицами и шитьем и надетых поверх других штанов, шелковых; в коротких куртках с накинутыми на них эле­гантными пончо; в остроконечных шляпах с широкими полями и с серебряным галуном; с лассо в руке, саблей на боку и пистолетами за поясом.

Все они мчались галопом, держась в своих расшитых седлах ярких цветов так же уверенно, как если бы сидели в кресле.

День прошел быстро. В своей жажде движения мы словно бежали вдогонку за временем, но равнодушные часы, не ускоряясь ни на секунду, шли своим обычным ходом: утренние — свежие, с развевающимися волосами; дневные — запыхавшиеся и ослабевшие; вечерние — грустные и потускневшие.

Женщины всюду сопровождали нас, проявляя себя более пылкими, отважными и неутомимыми, чем муж­чины.

Боттен восхищал остроумием, оригинальностью и веселостью.

Когда все вернулись ужинать, сложилось уже несколько групп. Если люди ходят толпами, вокруг каждого из них непременно складываются группы друзей, врагов и рав­нодушных.

В восемь утра следующего дня, а это был уже четверг, все явились на мол и, увидев красный флаг, выяснили, что он был поднят два часа тому назад.

У нас оставалось три часа.

О, эти три последних часа, как быстро они летят для пассажиров, которым остается провести на суше только три часа!

Каждый распорядился ими по своему разумению. Счастливцы, у которых осталось немного денег, восполь­зовались ими, чтобы запастись тем, что чилийцы назы­вают фруктовым хлебом.

Как указывает его название, фруктовый хлеб состоит из сушеных фруктов; он продается нарезанным на тон­кие кусочки и по форме напоминает круглый сыр.

В половине одиннадцатого, заплатив по реалу с чело­века, мы наняли те же лодки, которые перевезли всю нашу колонию на берег. Нас доставили на борт, и, оказа­вшись там, каждый вернулся в свою клетушку.

Ровно в два часа был поднят якорь, и судно отплыло: дул попутный ветер. Еще до наступления вечера земля скрылась из виду.

Перед нами шли сардинский бриг и английское трех­мачтовое судно, но мы быстро их обогнали.

На рейде остался французский фрегат «Алжир» с одним из наших матросов, которого отдали туда на службу за то, что он вступил в пререкания с первым помощником капитана.

Мало кто поймет это исключительно морское выраже­ние: «отдали на службу». Так что мне следует объяснить его значение.

Если какой-нибудь матрос на торговом судне отлича­ется дурным поведением и капитану надо избавиться от него, то, встретив на своем пути военный корабль, он отдает туда этого матроса на службу.

Другими словами, такого матроса, которого не хотят держать на судне как неисправимого нарушителя дисци­плины, дарят государству.

Таким образом, по прихоти капитана матрос переходит из торгового флота в военный.

Следует признать, что это довольно невеселый способ пополнять личный состав военно-морского флота; для сухопутных войск были придуманы дисциплинарные роты.

Весьма часто капитаны, которым ни перед кем не нужно отчитываться за свои действия и поступки, бывают несправедливы к беднягам, внушившим им неприязнь, и подобным путем избавляются от них.

У меня есть опасения, что наш матрос, к примеру, просто оказался жертвой дурного настроения капитана.

Дул сильный бриз и море разбушевалось; мы провели сорок часов на берегу, и теперь морская болезнь снова одолела тех, кто был наименее привычен к волнению на море. Женщины, как правило, — и тут я в свой черед отмечу то, что до меня отмечали другие, — так вот, жен­щины, как правило, лучше переносили это долгое и мучительное плаванье.

Как это ни удивительно, но до этого времени ни один из ста пятидесяти пассажиров на борту не болел и ни с кем из них не случалось никаких неприятных происше­ствий.

В этом отношении нам предстояли жестокие испыта­ния.

Мы оставили позади Панаму и снова пересекли эква­тор, но следуя теперь в противоположном направлении; наше судно шло при попутном ветре, все паруса были подняты, даже лиселя, однако при этом, говоря по правде, мы двигались со скоростью, не превышавшей пять или шесть узлов, — хотя, впрочем, это было сча­стьем по сравнению со штилем, с каким обычно сталки­ваются в этих широтах, — как вдруг около 17’ широты раздался страшный крик:

— Человек за бортом!

На военном корабле все предусмотрено для подобного случая. На борту есть спасательные круги, один из матро­сов всегда стоит наготове, чтобы освободить от стопора шлюптали, так что шлюпкам остается лишь соскользнуть вниз по канатам, и если нет шторма и человек умеет пла­вать, то крайне редко случается, чтобы помощь ему не пришла вовремя и его не успели спасти.

Но все обстоит иначе на торговых суднах, где экипаж состоит всего из восьми или десяти человек, а шлюпки подняты на палубу.

В то время как мои товарищи, услышав крик: «Чело­век за бортом!», стали переглядываться и пересчиты­ваться, с ужасом пытаясь понять, кого же среди них не хватает, я бросился к марсу.

Тотчас же направив взгляд на струю за кормой, я раз­личил среди пены, на расстоянии уже более ста пятиде­сяти шагов позади судна, Боттена.

— Боттен за бортом! — закричал я.

Боттена все чрезвычайно любили, и у меня не было сомнений, что, услышав его имя, все будут действовать с удвоенной энергией.

Впрочем, за корму уже бросили брам-рею.

Перед тем, как с ним случилось это несчастье, Боттен занимался стиркой: как нетрудно понять, мы сами сти­рали свою одежду. Он решил высушить белье на вантах, оступился и упал в воду, причем никто этого не заме­тил.

Лишь когда Боттен начал кричать, рулевой бросился на корму, увидел, как в кильватерной струе мелькает человек, и, не зная, кто это был, испустил крик, заста­вивший сжаться наши сердца: «Человек за бортом!»

Я не ошибся: услышав крик: «Это Боттен!», капитан и пассажиры принялись за работу, открепляя ялик, стоя­вший на палубе, и спуская его на воду.

Первый помощник и юнга непонятно каким образом уже оказались в ялике. Одновременно капитан приказал брасопить реи, и наш трехмачтовик лег в дрейф.

Впрочем, в самом этом происшествии не было ничего особенно опасного: стояла прекрасная погода, а Боттен великолепно умел плавать.

Увидев на воде ялик, Боттен стал размахивать руками, давая знать, что к нему можно не торопиться, и, хотя он плыл по направлению к брам-рее, не вызывало сомне­ния, что он плывет к ней, лишь поскольку она оказалась на его пути, а не потому, что ему нужно было за что- нибудь ухватиться.