Я шел по кольцевой дороге, охватывающей всю эту новоявленную Венецию, и, следовательно, не мог заблудиться. Мне следовало вернуться к отправной точке, а чтобы вернуться к отправной точке, я непременно дол­жен был пройти мимо домов, стоящих на проезжей дороге и составляющих в моих глазах единственный, неповторимый, подлинный Анген.

Наконец, после еще четверти часа ходьбы, я оказался в столь желанном для меня Ангене.

И снова мне показалось, что я ошибся, настолько все это мало напоминало мой Анген образца 1827 года; но в итоге, обратившись к кучеру проезжавшего мимо фиа­кра, я узнал, что достиг конечной цели своего путеше­ствия.

Я стоял перед гостиницей «Тальма».

Черт побери! Именно это мне и было нужно, ведь я так любил и так восхищался этим великим актером.

Так что я постучался в гостиницу «Тальма», где было закрыто все — от подвального окна до чердачной ман­сарды.

Но это не имело особого значения, поскольку у меня появилось время пофилософствовать.

Стало быть, неверно, что забвение — понятие безого­ворочное! Вот нашелся же человек, вспомнивший Тальма и отдавший свое заведение под покровительство этого великого святого.

По правде сказать, я предпочел бы увидеть воздвигну­тый на одной из наших площадей памятник этому вели­кому актеру, на протяжении трех десятилетий составля­вшему славу французской сцены, а не гостиницу, построенную в деревне. Но не так уж это важно! Что поделаешь? Все же лучше через четверть века увидеть его имя начертанным на фасаде гостиницы, чем не увидеть его начертанным нигде.

Известно ли Вам, друг мой, где стоит памятник Гар­рику? В Вестминстере, напротив памятника королю Георгу IV.

И это справедливо, поскольку, на самом деле, первый был королем в большей степени, чем второй.

Итак, я проведу ночь в гостинице «Тальма».

Между тем, поскольку мне не открывали, я снова постучал в дверь.

Открылся небольшой ставень, в окне показалась рука, а потом из него высунулась голова.

То была взлохмаченная голова мужчины, явно пребы­вавшего в дурном настроении.

Такой бывает голова у кучера перегруженного дили­жанса или у кондуктора переполненного омнибуса.

Короче говоря, голова грубияна.

— Чего вы хотите? — спросила голова.

— Мне нужна комната, постель и ужин.

— Свободных мест нет, — ответила голова.

После этого голова исчезла, а рука потянула ставень, который с грохотом захлопнулся, тогда как позади него голова продолжала ворчать:

— Полдвенадцатого! Нашел же время требовать ужин и ночлег!

— Полдвенадцатого! — повторил я.

Лично мне казалось, что это самое время для того, чтобы поужинать и лечь спать. И если гостиница «Тальма» переполнена, то, возможно, мне удастся найти место в какой-нибудь другой гостинице.

И я решительно отправился на поиски ужина, ком­наты и постели.

Из громадного здания напротив доносились звуки музыкальных инструментов и лился яркий свет. Я подо­шел к нему и прочитал начертанную золотыми буквами надпись: «Гостиница четырех павильонов».

«О, — сказал я себе, — было бы чертовски странно, если бы в этих четырех павильонах, в этой великолепной гостинице не нашлось для меня комнаты!»

Я вошел внутрь: первый этаж был великолепно осве­щен, но все остальное тонуло в полной темноте.

Тщетно я искал, к кому бы обратиться: дела здесь обстояли еще хуже, чем в замке Спящей Красавицы, где все были погружены в сон. В гостинице «Четыре пави­льона» не было ни души — ни спящей, ни бодрству­ющей.

Там были лишь те, кто танцевал, и музыканты, кото­рые им аккомпанировали.

Я отважился дойти до коридора, ведущего в танце­вальный зал, и там мне встретился некто, по виду напо­минавший гостиничного слугу.

— Любезный, — спросил я его, — можно ли получить ужин, комнату и постель?

— Где? — спросил у меня слуга.

— Да здесь, черт побери!

— Здесь?

— Разумеется: разве я не в гостинице «Четыре пави­льона»?

— Да, конечно, сударь.

— Так что, у вас нет номеров?

— Ну почему же; они будут, сударь, больше полутора сотен.

— И когда же?

— Когда это закончится.

— А это когда-нибудь закончится?

— А вот насчет этого, сударь, сказать ничего нельзя. Но если сударь желает потанцевать ...

Выражение «Если сударь желает потанцевать», прозву­чавшее в гостинице «Четыре павильона», показалось мне почти такой же наглостью, как фраза «Свободных мест нет», услышанная мною в гостинице «Тальма».

Так что я удалился в поисках другого пристанища.

Но единственным пристанищем, на какое у меня еще могла сохраняться некоторая надежда, была гостиница «Анген». Мне указал на нее продавец в еще открытой винной лавке. Я пошел и постучал в дверь гостиницы, но ее хозяин даже не потрудился ответить мне.

— О, — произнес виноторговец, покачав головой, — у папаши Бертрана привычка не отвечать, когда у него в гостинице нет больше мест.

— Как! — воскликнул я. — Он вообще не отвечает?

— А зачем, — промолвил виноторговец, — если мест все равно нет?

Это показалось мне настолько логичным, что у меня не нашлось ни единого слова для возражений.

Я бессильно уронил руки и опустил голову на грудь.

— Надо же, — прошептал я, — вот уж никогда бы не подумал ... В Ангене нет мест!..

Но затем, подняв голову, я спросил:

— А в Монморанси места есть?

— О, с избытком!

— А гостиницу «Белая лошадь» по-прежнему содержит папаша Ледюк?

— Нет, его сын.

«Ну что ж, — подумал я, — отец был трактирщиком старого закала, и если сын обучался у отца, что вполне вероятно, то он должен уметь вставать в любой час ночи и находить свободные номера, даже если их нет».

И под тем же самым дождем, из моросящего ставшего проливным, я направился в Монморанси.

По эту сторону железнодорожного полотна все оста­лось прежним и пребывало в том состоянии, какое было известно мне прежде. Это была обычная дорога, по кото­рой я шел двадцать лет назад: она тянулась вдоль стены, пересекала поля, расширялась под сенью купы ореховых деревьев и, наконец, огибала город, усыпанная теми малоприятными острыми камешками, какие, видимо, поставляют муниципалитету прокатчицы ослов, чтобы лишить путешественников возможности ходить здесь пешком.

Я узнал крутой подъем, узнал одиноко стоящий кры­тый рынок, узнал гостиницу «Белая лошадь».

Городские часы пробили четверть второго ночи. Но это не имело значения: я отважился постучать.

Что мне скажут здесь, если за два часа до этого в гостинице «Тальма» со мной обошлись почти как с бро­дягой?

Я услышал шум, увидел, как зажегся свет, и уловил звук шаркающих шагов по лестнице.

На этот раз меня не спросили, чего я хочу, а просто открыли мне дверь.

Сделала это полуодетая горничная, веселая, приветли­вая и улыбающаяся, хотя она явно была оторвана мною от первого сна.

Звали ее Маргарита. Да, друг мой, есть имена, которые навсегда запечатлеваются в сердце.

— Ах, сударь, — воскликнула она, — в каком же вы виде! Ну же, входите! Вы ничем не рискуете, если вой­дете, обсушитесь и полностью переоденетесь.

— Я охотно войду и обсушусь. Но вот что касается того, чтобы полностью переодеться ...

И я показал ей сверток, который я таскал под мышкой с тех пор, как вышел из поезда, и в котором находились две пары носков, рубашка, руководство по хронологии и томик «Революции» Мишле.

— О, — сказала она, — это пустяки; все, чего вам недо­стает, вы найдете в доме у господина Ледюка.

О святое гостеприимство! Великим, божественным его делает вовсе не то, что оно предлагается бесплатно, а то, что оно предлагается дружеским голосом и с улыбкой на лице.

О святое гостеприимство! Определенно, ты обитаешь в Монморанси! И Руссо, который далеко не всегда был рассудительным, прекрасно знал, что он делает, когда пришел просить его в замке Ла-Шевретт. Мне неиз­вестно, как приняла тебя худосочная маркиза д’Эпине, о возвышенный создатель «Эмиля», но наверняка она, зна­комая с тобой, встретила тебя не лучше, чем приняла меня незнакомая со мной Маргарита.