Вслед за Маргаритой спустился г-н Ледюк, который, разумеется, узнал меня.
С этой минуты гостеприимство приобрело гигантские масштабы. Мне предоставили лучшую в гостинице комнату, комнату мадемуазель Рашель. Ледюк решил обслуживать меня за ужином, а Маргарита пожелала нагреть мне постель грелкой.
Что же касается меня, то я имею привычку принимать в подобных обстоятельствах все, что мне предлагают.
Как Вы понимаете, дорогой друг, мне пришлось рассказать свою историю г-ну Ледюку. Как могло случиться, что в четверть второго ночи, придя пешком, с маленьким свертком под мышкой и промокнув до костей, я постучал в дверь «Белой лошади» в Монморанси? Неужели в Париже вспыхнула революция против писателей, своего рода 31 мая, и я как изгнанник, подобно Барбару и Луве, явился просить убежища?
К счастью, ничего подобного на самом деле не произошло. Я успокоил г-на Ледюка и заявил ему, что приехал сюда всего лишь для того, чтобы провести день или два в Ангене, но, не найдя там ни ужина, ни комнаты, ни постели, был вынужден продолжить путь до Монморанси.
Господин Ледюк испустил вздох, в котором самым красноречивым образом прозвучало «Ти циоцие[23]» Цезаря.
Я поспешил объяснить г-ну Ледюку, что приехал в Анген не ради удовольствия, а чтобы поработать там.
— Ну что ж, — ответил г-н Ледюк, — вы поработаете не в Ангене, а в Монморанси. Здесь вас будут меньше беспокоить.
В этих нескольких словах «Здесь вас будут меньше беспокоить» была заключена такая глубокая печаль, что я поспешил в свой черед ответить:
— Конечно, и я останусь здесь не на два дня, а на неделю.
— О, в таком случае, — сказал мне г-н Ледюк, — если вы останетесь здесь на неделю, вы поработаете над тем, о чем сейчас даже не подозреваете.
— И над чем же я поработаю?
— Над путешествием в Калифорнию.
— Я? Полноте, дорогой господин Ледюк, вы с ума сошли!
— Подождите до завтра, и вы еще поблагодарите меня за это предложение.
— Ладно, подождем до завтра; впрочем, я лучше всех на свете умею пользоваться непредвиденными возможностями: однажды я вместе с Доза совершил путешествие в Египет, никогда не побывав там. Найдите столь же остроумного, как Доза, человека, приехавшего из Калифорнии, и я вернусь туда вместе с ним.
— У меня есть как раз тот, кто вам нужен: молодой человек, вернувшийся оттуда совсем недавно, причем с уже готовым путевым дневником, настоящий Жиль Блас, поочередно попробовавший себя в качестве носильщика, золотоискателя, охотника на ланей и на медведей, гостиничного слуги, виноторговца и старшего помощника командира судна, на котором он вернулся из Сан-Франциско через Китай, Малаккский пролив, Бенгалию и мыс Доброй Надежды.
— О, вот это мне подходит, дорогой господин Ледюк!
— Ну я же вам говорил!
— Понимаете, дело в том, — сказал ему я, — что я вижу в Калифорнии совсем не то, что видят в ней другие.
— И что же вы в ней видите?
— О, это был бы слишком долгий разговор для такого позднего часа. Сейчас два часа ночи, я отлично согрелся, прекрасно поужинал и великолепно устроился на ночлег. До завтра, господин Ледюк.
На следующий день г-н Ледюк представил мне своего путешественника. Это был молодой человек лет двадцати шести, с умным взглядом, черной бородой, приятным голосом, загоревший под солнцем экватора, который он недавно пересек четыре раза.
Стоило мне поговорить с ним минут десять, как я пришел к убеждению, что такой человек должен был привезти с собой чрезвычайно интересный дневник.
Я прочел этот дневник от начала и до конца, и мне стало понятно, что я в самом деле не ошибся.
Именно его я и посылаю Вам: он почти не переделан, почти не исправлен, и я не внес туда никаких добавлений.
А теперь позвольте мне сказать Вам, мой дорогой издатель, по поводу Калифорнии то, что в тот вечер я так и не сказал г-ну Ледюку, сославшись на поздний час и нашу общую усталость.
То, что я хотел ему сказать, представляет собой в большем масштабе то же самое, что он сказал мне по поводу Ангена, который растет и набирается сил, тогда как Монморанси уменьшается в размерах и чахнет.
Железная дорога, иначе говоря цивилизация, проходит в ста шагах от Ангена и в полульё от Монморанси.
Как-то раз я видел на юге Франции небольшую деревню под названием Ле-Бо; некогда, то есть лет сто назад, это было веселое человеческое гнездовье, расположенное на середине холма, богатое плодами и цветами, мелодичными песнями и дуновениями свежего ветра. По воскресеньям там в утренние часы служили обедню в белой церквушке, в окружении красочных фресок, перед алтарем, украшенным вышивками владелицы этих мест и позолоченными деревянными фигурками святых, а в вечерние часы танцевали под прекрасными смоковницами, кроны которых укрывали не только танцоров, но и усердных зрителей и веселых выпивох, три поколения славных людей, родившихся там, живших там и рассчитывавших там же умереть. Через деревню проходила дорога, кажется из Тараскона в Ним, то есть из одного города в другой. Деревушка существовала за счет своей дороги. То, что для провинции было всего лишь второстепенным кровеносным сосудом, для этой деревни являлось главной артерией, аортой, заставлявшей биться сердце. И вот однажды, чтобы сократить расстояние на пол-льё, а путь — на полчаса, инженеры, даже не подозревая, что они совершают убийство, проложили другую дорогу. Новая дорога прошла через равнину, вместо того чтобы огибать гору, и оставила деревню слева, причем не так уж далеко, о Господи, всего-то в полульё! Это, конечно же, пустяки, но у деревни больше не было ее дороги. Дорога была ее жизнью, и вот внезапно эта жизнь отдалилась от нее.
Деревня стала чахнуть, тощать, впала в агонию и умерла. Я видел ее уже мертвой, совсем мертвой, когда в ней не осталось уже ничего живого. Все дома там пустуют, некоторые еще заперты, как в тот день, когда их обитатели попрощались с ними в последний раз; другие открыты всем ветрам, и в пустом очаге кто-то разводил огонь, сжигая ломаную мебель: наверное, заблудившийся путник, а может быть, бродячие цыгане. Церковь еще сохранилась, сохранились и посаженные в шахматном порядке смоковницы; но в церкви больше не звучат песнопения, свисающий с алтаря покров разорван; какой-то дикий зверь, в испуге убегая из табернакля, ставшего его приютом, опрокинул одну из деревянных фигурок святых; под смоковницами не собираются больше музыканты, танцоры, зрители, выпивохи; на кладбище отец напрасно ждет сына, мать — дочь, бабушка — внука: лежа в своих могилах и не слыша, чтобы рядом с ними копали землю, они удивляются и спрашивают себя: «Что там делается наверху? Неужели больше никто не умирает?»
Так вот, подобным же образом гибнет и обессиленный, охваченный слабостью Монморанси, ибо огненная артерия пренебрегла им в пользу Ангена; порой люди еще забредают сюда, поскольку всякий иностранец совершает паломничество в Ла-Шевретт; умирая, бедное селение получает средства к существованию благодаря покровительству мертвого. Гений хорош тем, что при необходимости он может заменить солнце, которое его породило.
И вот о чем я часто размышлял, друг мой: об этом движении вперед цивилизации, то есть духовного светоча человечества. Не раз, когда для чтения у меня не было ничего нового или интересного, я брал карту мира, огромную книгу с тысячами страниц, каждая из которых удостоверяет возвышение или падение какой-либо державы. Что я там искал? Быть может, историю индийских царей с неведомыми именами? Или же историю египетского Менеса, вавилонского Нимрода, ассирийского Бела, ниневийского Фула, мидийского Арбака, персидского Камбиса, сирийского Рехова, троянского Скаман- дра, лидийского Меона, тирского Абибала, карфагенской Дидоны, нумидийского Ярбы, сицилийского Гелона, аль- банского Ромула, этрусского Порсенны, македонского Александра, римского Цезаря, франкского Хлодвига, арабского Магомета, тевтонского Карла Великого, французского Гуго Капета, флорентийского Медичи, генуэзского Колумба, фламандского Карла V, гасконского Генриха IV, английского Ньютона, русского Петра I, американского Вашингтона или корсиканского Бонапарта? Нет, меня интересовала не история кого-либо из них, а история их общей матери, которая выносила их всех в своем чреве, вскормила своим молоком, обогрела своим теплом: меня интересовала история цивилизации.