Третья: если мамлюки не сдержат своих обещаний, то пусть они будут опозорены и обесчещены, как тот мусуль­манин, который ест свинину.

Эмиры принесли требуемые клятвы; затем, в свою оче­редь, они представили в письменном виде те, какие дол­жен был произнести король; их было две, и составили их вероотступники. Вот эти клятвы.

Первая: если король не сдержит своих обещаний, то он по собственной воле отрешится от близости с Богом, с его достопочтенной матерью, с двенадцатью апосто­лами и со всеми прочими святыми мужами и женами, обретающимися в раю.

Вторая: если король не сдержит своих обещаний, то он будет слыть клятвопреступником, как христианин, кото­рый отрекся от своего Бога, своего крещения и своей веры и, в знак презрения к Богу, плюет на крест и попи­рает его ногами.

Людовик ответил посланникам эмиров, что он готов произнести первую клятву, но никакая земная сила не заставит его дать вторую, ибо она есть богохульство.

Услышав этот ответ, мамлюки пришли в сильное вол­нение и в один голос стали кричать, что они поклялись во всем, чего пожелал король, в то время как сам он отказывается дать клятву, хотя обещал сделать это. И тогда один из послов заявил, что ему прекрасно известно, откуда исходят препятствия и сомнения: дело тут не в короле, а в патриархе Иерусалимском, его советнике.

Эмиры тотчас снова сели в лодку и в третий раз напра­вились к кораблю Людовика. Они застали короля по-прежнему непреклонным и спокойным, несмотря на все их угрозы; затем, видя, что он непоколебим в своем решении, и полагая, что его стойкость, как сказал посол, укрепляет своими советами патриарх Иерусалимский, мамлюки схватили этого священника и, невзирая на то, что это был красивый и почтенный старик восьмидесяти шести лет, его привязали к столбу, а затем на глазах у короля так сильно стянули ему руки веревкой, что они распухли и из них брызнула кровь. Но мученичество дру­гих не могло повлиять на того, кто готов был претерпеть его сам, и, хотя патриарх, сломленный болью, кричал ему: «Клянитесь, сир, клянитесь без боязни, я беру этот грех на свою душу!» — король ответил, что лучше уме­реть как добрый христианин, чем жить, прогневив Бога и Богородицу. Наконец, видя, что старик потерял созна­ние, а Людовик по-прежнему не желает клясться, мусуль­мане отвязали патриарха и заявили, что они удовольству­ются словом короля, но он определенно самый гордый христианин, какого когда-либо видели на Востоке.

В тот же вечер Людовик отправил к королеве гонца, приказав ей немедленно отправиться в Экс, ибо через день Дамьетта будет сдана. Когда Маргарита получила его послание, она еще не оправилась от родов и была прикована к постели; однако она тотчас поднялась, пред­почитая скорее поставить под угрозу свою жизнь, чем хоть на миг увидеть себя, к своему ужасу, во власти неверных; и когда на следующий день король прибыл в шатер, который он велел поставить на небольшом удале­нии от городских стен, его супруга и сын уже находились в открытом море, а следовательно, в безопасности.

Дамьетта опустела; в ней остались только больные, которым предстояло пробыть заложниками до тех пор, пока королю, платившему наличными двести тысяч лив­ров, то есть половину условленной суммы, не пришлют из Экса остаток выкупа. На рассвете в город вошли сара­цины, сопровождаемые мессиром Жоффруа де Саржи- ном, который отдал ключи от города эмирам; затем при­ступили к выплате двухсот тысяч ливров.

Процедура велась с помощью гирь и весов; за один раз взвешивали десять тысяч ливров. Взвешивание продол­жалось с утра субботы до трех часов пополудни воскре­сенья, и, чтобы все происходило честно, при этом неот­лучно находился король. После того как были взвешены последние десять тысяч ливров, король вернулся в свой шатер и занялся подготовкой к отъезду. Он уже соби­рался покинуть берег, когда мессир Филипп де Монфор, которому было поручено передать деньги сарацинам, признался ему, что он обманул их на одно взвешивание; и тогда, несмотря на уговоры своих слуг, с ужасом взи­равших на то, как король вновь отдает себя в руки невер­ных, он вернулся в шатер, велел снова открыть сундук и послал сарацинам десять тысяч ливров.

На следующий день Людовик, свято исполнивший свои обещания и как король, и как христианин, покинул всего лишь с тремя галерами и пятью сотнями рыцарей землю Египта, куда он привел тысячу сто кораблей, девять с половиной тысяч рыцарей и тридцать тысяч пехотинцев.

Восемнадцать лет спустя арабский поэт по имени Исмаил, узнав, что Людовик готовит второй крестовый поход в Африку, сложил такие стихи:

О франк! Ужель забыл ты, что Каиру родной сестрой при­ходится Тунисская твердыня? Об участи, что ждет тебя, поду­май! Могилу там найдешь взамен жилища Фахр ад-Дина бен Лукмана, и вместо евнуха Сахиба два смертных ангела, Мункар с Накиром, придут спросить тебя, кто Бог твой, кто пророк.

Людовик отправился в Тунис, и 25 августа 1270 года предсказание поэта сбылось.

* * *

Дом Фахр ад-Дина бен Лукмана, служивший тюрьмой Людовику Святому, стоит и по сей день под сенью веко­вых пальм, величественно возвышаясь на левом берегу Нила; три огромных окна, где вместо стекол причудливо переплетаются кружевные решетки, расположены над полукруглой дверью, наличник которой украшен узором из чередующихся красных и белых камней; к левой части дома примыкает небольшая низкая пристройка, имеющая лишь один проем, причем таких ничтожных размеров, что его даже нельзя назвать окном; это скромная часо­венка, где молился святой король; эмир велел построить ее, уступив религиозной щепетильности своего узника, чтобы Людовик мог произносить свои молитвы там, куда было запрещено входить мусульманам. Мы на минуту задержались перед этой святыней, а затем наши гребцы беззаботно затянули те же песни, что и накануне, и джерма полетела по волнам, подгоняемая одновременно веслами и течением. Даже быстро спустившаяся ночь не заставила нас остановиться; проснувшись, мы заметили, что русло реки стало намного шире, а сквозь завесу листвы, окаймляющей Нил, проглядывают белые стены Дамьетты. Этот город, расположенный на два льё выше того места, где стояла древняя Дамьетта, своим обликом напоминает итальянские города: дома в нем большие и красивые, а у тех, что выходят прямо на набережную, все террасы окружены зелеными решетчатыми загородками, которые выглядят необычайно привлекательно.

Как только мы вышли от французского вице-консула, нас окружили Талеб, Бешара и все наши верные арабы. Они пришли получить наши распоряжения, чтобы сопро­водить нас через Эль-Ариш и пустыню в Иерусалим; однако недавний опыт путешествия по воде чрезвычайно очаровал нас, а так как этот способ передвижения выгля­дел в наших глазах намного предпочтительнее того, какой предлагали нам арабы, и к нашему мнению безого­ворочно присоединились г-н Линан и вице-консул, то в итоге решено было добираться морем до Яффы.

Мы расстались с нашими арабами как со старыми и верными друзьями и с чуть щемящим сердцем в послед­ний раз взглянули на дромадеров, которые, опустившись на колени, застыв в неподвижности и обратив на нас свои большие, как у газелей, глаза, казалось, выражали свое несогласие с тем, что мы говорили о жесткости их аллюра. Тем не менее вскоре они доказали нам, что не забыли ни одного из своих развлечений: поднявшись, как это принято в пустыне, в два приема, они унесли своих всадников, двигаясь мелкой рысью, способной выбить из седла даже кирасира.

Приготовления к нашему короткому морскому путе­шествию вскоре были завершены; джерма, которую мы зафрахтовали, имела в длину примерно двадцать футов; управляли ею три турецких моряка, то есть три степен­ные личности, занятые главным образом курением длин­ных чубуков с превосходным табаком из Латакии.

Чтобы пересечь Богаз (устье Нила), используя утрен­ний бриз, мы вышли из Дамьетты в шесть часов.

В ту минуту, когда джерму уже отталкивали от берега, к барону Тейлору подошел какой-то турок и попросил взять его с собой до Яффы. Когда мы ответили согласием на эту просьбу, радость турка была безгранична. Он под­нялся на лодку и тотчас же принялся набивать чубук табаком наших матросов; затем он присоединился к остальным, и скоро в воздух поднялся такой столб дыма, что те, кто наблюдал за нами с берега, вполне могли предположить, не видя никого у снастей, что перед ними какой-то новый пароход.