И тогда Туран-шах понял, что происходящее — это не месть одного человека, а всеобщий мятеж. Он бросился к лестнице, добежал до башни, возвышавшейся посреди внутреннего двора, и запер за собой двери. Бейбарс, опа­саясь, что остальное войско может прийти на помощь султану, причем, возможно, не столько из любви к нему, сколько движимое неосознанной ненавистью простых солдат к привилегированным частям армии, выбежал из дворца и, обратившись к сарацинским рыцарям и ара­бам, объявил им, что Дамьетта взята и что султан, кото­рый вскоре отправится в захваченную крепость, прика­зывает им ехать туда впереди него. Воины-сарацины и солдаты-арабы, не почувствовав никакого обмана, осед­лали лошадей и поскакали вперед, стараясь обогнать друг друга. Мамлюки остались одни.

И тогда христиане, напуганные этой стремительной скачкой и поверившие в известие о взятии Дамьетты, увидели необычайное зрелище. Как только войско скры­лось из виду, все постройки, окружавшие башню, рух­нули, словно по волшебству, открыв взорам грозное воинство мамлюков с оружием в руках. В одном из окон башни был виден султан, размахивавший своей окровав­ленной рукой и взывавший о пощаде. И тут христиане начали догадываться, что на глазах у них разворачивается один из столь частых на Востоке военных переворотов.

Султан продолжал умолять и взывать о пощаде; Бей­барс, в свою очередь став повелителем, приказал ему спуститься вниз, однако Туран-шах соглашался сделать это лишь на условии, что эмиры пообещают ему жизнь. И тогда, считая бессмысленным брать приступом башню, где могли прятаться преданные султану солдаты, готовые защищать его, мятежники встали огромным полукругом, так что башня оказалась между ними и Нилом, и напра­вили на последнее убежище несчастного султана град горящих стрел. Крестоносцы, находившиеся посередине реки, не упустили ни единой подробности происходя­щего. Башня, как мы уже говорили, была сделана из дерева и крашеного полотна, и она с ужасающей скоро­стью вспыхивала всюду, куда попадал греческий огонь; в одно мгновение султан оказался в огненном плену; башня горела одновременно снизу и сверху, языки пла­мени спускались с кровли и поднимались от основания, грозя соединиться. Туран-шах, к которому угроза подсту­пала с двух сторон, взобрался на подоконник и на мгно­вение словно застыл там в нерешительности, но затем, поскольку огонь был уже всего лишь в нескольких шагах от него и вот-вот должен был его охватить, он бросился вниз с высоты в двадцать футов и, не причинив себе при падении никакого вреда, помчался к Нилу, не ожидая больше помощи ни от кого, кроме пленников, которым еще накануне грозил вечным заточением или смертью.

Угадав его намерение, Бейбарс устремился вслед за ним и, прежде чем тот успел добежать до реки, догнал его и мечом нанес ему в бок второй удар; однако Туран- шах продолжил бежать, а затем бросился в Нил и поплыл к галерам. Христиане следили за этой жуткой борьбой, бессознательно, по доброте душевной, подбадривая беглеца своими криками, и султан уже думал, что он спа­сен, но в это время Бейбарс и шестеро мамлюков сняли с себя одежду и бросились за ним вплавь, зажав в зубах кинжалы. Туран-шах, хотя и ослабевший от двух ран, прилагал невероятные усилия, чтобы ускользнуть от пре­следователей, но вдали от берега течение становилось все быстрее, а одежда сковывала его движения. Убийцы настигли его и, несмотря на его крики и мольбы, стали безжалостно наносить ему удары кинжалами, а затем выволокли его тело на берег, и один из эмиров, по имени Фарис ад-Дин Актай, рассек ему грудь, извлек из нее окровавленное сердце и показал его мамлюкам.

— Вот, — произнес он, — сердце изменника, пусть же его растерзают собаки и склюют птицы!

И он отбросил сердце далеко прочь, чтобы это про­клятие исполнилось; никому в голову не пришло подо­брать его, и, несомненно, хищные звери сделали то, что задумали люди.

После этого предводители мамлюков, числом около тридцати, поспешно сели в лодку и направились к гале­рам пленников. Фарис ад-Дин Актай в сопровождении двух или трех своих сообщников поднялся на корабль Людовика и, показав королю свою залитую кровью руку, спросил его:

— Король франков, что ты пожалуешь мне за то, что я избавил тебя от врага, намеревавшегося предать тебя и, забрав у тебя Дамьетту, лишить тебя жизни?

Но Людовик ничего не ответил, то ли потому, что он не понял сказанного убийцей, то ли потому, что он, будучи королем, не хотел, чтобы его слова восприняли как одобрение убийства другого государя. И тогда эмир, приняв это молчание за свидетельство презрения к нему, извлек кинжал, которым он только что рассек грудь Туран-шаха, и приставил его к сердцу короля.

— Король франков, — промолвил он, — разве ты не знаешь, что я властен над твоей жизнью?

Король скрестил руки на груди и презрительно улыб­нулся. Гнев, вспыхнувший как пламя, исказил лицо убийцы.

— Король франков, — крикнул он изменившимся от ярости голосом, — посвяти меня в рыцари, или ты погиб!

—- Прими христианство, — ответил ему король, — и я посвящу тебя в рыцари.

То ли на самом деле Актай не питал дурных намерений по отношению к своему пленнику, то ли на него подей­ствовало спокойствие короля, но, ничего не сказав, он медленно вложил кинжал в ножны и удалился с кора­бля.

Тем временем на галере Жуанвиля творилась сумятица; туда с криками и угрозами поднялись другие эмиры, держа в руках обнаженные мечи, а на плече — боевые топоры. Жуанвиль спросил у мессира Бодуэна д’Ибелина, понимавшего язык сарацин, что нужно этим душегубам. Рыцарь ответил, что, если верить их словам, они пришли отрубить головы пленным. Жуанвиль обернулся и уви­дел, что все его люди сообща исповедуются у монаха- тринитария: это подтверждало справедливость сказан­ного мессиром Бодуэном; но так как сам сенешель не помнил за собой грехов, он опустился на колени рядом с одним из мамлюков и, подставив шею, осенил себя крестным знамением, исполненный решимости встре­тить свою участь; он лишь произнес:

— Так умерла святая Агнесса.

Но пока сенешаль стоял на коленях, мессир Ги д’Ибелин, коннетабль Кипра, стоявший в такой же позе и тоже ожидавший смерти, спросил его, не соблаговолит ли он принять у него исповедь. Жуанвиль согласился и, когда исповедь была закончена, дал коннетаблю отпуще­ние грехов, какое имел право ему дать, но, как признался потом славный сенешаль, из всего услышанного он, встав на ноги, не запомнил ни слова. В это время появился Актай и приказал мамлюкам не пускать в ход все их сабли, топоры и кинжалы. Мамлюки повиновались, а затем, после того как христиане, теснясь, словно стадо баранов, все вместе отступили к корме галеры, они собрались на ее носу и стали держать совет; приняв какое-то решение, они сели в лодку и направились к кораблю, на котором находился король.

На этот раз мамлюки повели себя совершенно иначе; в молчании поднявшись на палубу, они с почтительным видом предстали перед Людовиком и обратились к нему со словами, что все в этом мире происходит лишь по суду Божьему и, когда Господь замысливает какое-либо событие, он все к нему предуготовляет; стало быть, хри­стианам следует забыть то, что произошло сейчас у них на глазах; что сделано, то сделано, и мамлюки требуют от короля лишь исполнения договора, заключенного с султаном. Король ответил, что он готов сдержать свое слово; однако мамлюки рассудили, что король дал клятву Туран-шаху, а не его преемнику и потому эти обещания следует повторить. Король согласился с этим требова­нием, и обе стороны назначили доверенных лиц, чтобы составить условия нового соглашения.

Было договорено, что клятв, которые должны прине­сти мамлюки, будет три, и звучать им следует так.

Первая: если мамлюки не сдержат своих обещаний королю, то пусть они будут опозорены и обесчещены, как тот мусульманин, который за свои грехи был приго­ворен совершить с непокрытой головой паломничество в Мекку.

Вторая: если мамлюки не сдержат своих обещаний, то пусть они будут опозорены и обесчещены, как тот мусуль­манин, который, разведясь с женой, взял ее снова, пре­жде чем он увидел ее лежащей в постели с другим муж­чиной.