Между тем советники султана, молодые и сластолюби­вые, составлявшие его двор, который он привез с собой из Месопотамии, со страхом наблюдали за этими затя­нувшимися переговорами и этими убийствами. Все то, что могло продлить присутствие христиан на Востоке, пугало их, ибо они подсознательно чувствовали, что существует глухая вражда между эмирами, воинством мамлюков, основанным отцом султана и сыгравшим главную роль в этой войне, и ничтожным войском, состоящим из приверженцев Туран-шаха и пришедшим уже после сражения, ровно к тому времени, когда можно было принять участие в дележе трофеев, доставшихся от пленников, которых не они захватили, и от мертвых, которых не они убили. Поэтому султану, чтобы упрочить свою власть внутри страны и в самом деле начать свое царствование, крайне важно было избавиться от столь сильного еще врага, пусть даже находящегося в плену. К Людовику отправили новых послов; они явились пред­ложить ему свободу в обмен на выкуп в пятьсот тысяч ливров. Но Людовик ответил, что короля Франции не выкупают за золото, и, если такова воля султана, он даст ему пятьсот тысяч ливров за свое войско, а за себя самого — город Дамьетту. Когда Туран-шаху передали ответ короля, он счел это предложение столь благород­ным, что, не желая уступать своему пленнику в велико­душии, воскликнул:

— Признаться, француз щедр! Он даже не стал торго­ваться из-за такой огромной суммы и согласен заплатить всю, какую у него потребовали. Передайте же ему, что в качестве выкупа за его жизнь я согласен принять Дамьетту, а в отношении его людей я делаю ему уступку в сто тысяч экю.

Когда соглашение было достигнуто, султан велел поса­дить короля и его баронов на четыре галеры и доставить их в Дамьетту, спускаясь по течению Нила. По прибытии в Фарискур корабли бросили якорь; в этом месте у Людо­вика должна была состояться встреча с Туран-шахом. То ли в честь этого события, то ли в ознаменование победы в Минье, на берегу реки был возведен огромный пави­льон из сосновых досок, обтянутый крашеным полотном. Перед главным зданием находилась прихожая, где яви­вшиеся на аудиенцию к султану эмиры оставляли свои мечи и жезлы; в центре сооружения, разделенного на четыре крыла, находился просторный квадратный двор, а в середине этого двора высилась башня, верхняя пло­щадка которой располагалась выше всех близлежащих речных склонов, так что с ее высоты султан мог обозре­вать всю окружающую местность и оба войска; кроме того, по решетчатой галерее, обитой изнутри дорогими индийскими тканями, из павильона можно было спу­ститься прямо к Нилу: проход этот предназначался для юного султана, на тот случай, если он пожелает иску­паться в реке.

Христиане подплыли к этому поспешно сооруженному дворцу в четверг накануне праздника Вознесения Господня; сразу же по прибытии король был доставлен на берег и принят султаном. Это был принадлежавший к роду Айюбидов красивый юноша двадцати четырех­двадцати пяти лет, курд по происхождению и последний из потомков Салах ад-Дина, воспитанный, как мы уже говорили, вдали от отца, который, силой захватив трон, опасался, что его самого ожидает та же участь, какую он уготовил своему брату. Юный принц, выросший в изгна­нии на берегах Евфрата, усвоил там привычку к изне­женности и беззаботности, которую ассирийцы оставили в наследство народам, пришедшим им на смену. Как мы могли судить по его переменчивому отношению к королю, султан не был лишен некоторого душевного благородства, но проявлялось оно редко, непредсказуемо и своей скоротечностью напоминало вспышки молнии. Приехав в Каир, он первым делом потребовал у султанши Шаджар ад-Дурр отчета о сокровищах своего отца и тот­час раздал их своим фаворитам, что было поступком вдвойне недальновидным, ибо тем самым султан не только разорял государство ради обогащения никчемных людей, но и вызывал недовольство у тех, кто спас Еги­пет, сражаясь в Мансуре. Последние же, мамлюки- бахриты, составляли в то время войско из восьмисот конников, находившееся под командованием Бейбарса, который, как уже говорилось, после гибели Фахр ад-Дина был провозглашен эмиром прямо на поле боя. Это воин­ство, которое сохранилось до наших дней и в течение семи веков своего существования распоряжалось по сво­ему усмотрению многими султанами, сменявшими друг друга в Египте, было основано Наджм ад-Дином, отцом Туран-шаха, когда однажды, во время осады Наблуса, султана вероломно покинули его войска и он получил поддержку со стороны невольников тюркского происхо­ждения, проданных ему сирийскими купцами. В благо­дарность за отвагу и самоотверженность, которые Наджм ад-Дин не вправе был ожидать от людей, купленных им за деньги, он осыпал их милостями, возвел в самые высо­кие звания и доверил им охрану только что построенного дворца на острове Рода. Подобных людей следовало опа­саться. И потому самые мудрые советники нового сул­тана внушали ему, что с мамлюками нужно держаться осторожно; но он, плохо знавший людей и не имевший никакого жизненного опыта, перенесенный вдруг, словно вихрем, из изгнания на трон и по прибытии в Египет увидевший, как в его присутствии было разгромлено самое доблестное войско христианского мира, смеялся над этими советами, которые ему чаще всего давали в разгар очередного буйного пиршества, и, выхватывая свою саблю и подбрасывая ее лезвием концы свечей, освещавших застолье, вместо всякого ответа говорил: «Так я расправлюсь с рабами-бахритами».

Таков был человек, царствовавший тогда в Египте и распоряжавшийся судьбами короля Людовика и первых принцев и баронов Франции. Тем не менее, будучи рабом своего слова и достойным сыном Пророка, он подтвер­дил прежние договоренности со своим венценосным пленником, и было условлено, что в ближайшую субботу, то есть через день, король вернется в Дамьетту. По окон­чании переговоров Туран-шах пригласил Людовика на торжественный обед, который он устраивал в этот самый день для мамлюков, но король, подумав, что его пригла­шают отнюдь не для того, чтобы оказать ему честь, а чтобы показать его любопытствующим победителям, отказался, несмотря на уговоры Туран-шаха, и вернулся к себе на галеру, неся своим рыцарям радостную весть о том, что все соглашения установлены окончательно, при­чем на тех самых условиях, какие были согласованы с послами, и уже в ближайшую субботу пленники обретут свободу. Это вызвало бурное ликование среди крестонос­цев, которые, так долго видя себя в одном шаге от смерти или вечного заточения, не могли поверить в свое скорое освобождение.

Со своей стороны, Туран-шах никогда прежде не был так горд и счастлив: он стал единовластным повелителем египетского государства — одного из самых древних, самых прекрасных и самых богатых на земле; под его началом находилось доблестное войско, только что раз­громившее армию, столкновения с которой страшился любой народ. И наконец, к сокровищам отца, возвра­щенным ему султаншей, он вскоре добавит четыреста тысяч золотых экю, которые должен выплатить ему ко­роль. Все это походило на какое-то волшебство, на какую-то сказку из «Тысячи и одной ночи», достойную занять место среди самых невероятных и самых счастли­вых арабских сказок.

Но одно дуновение сокрушило всю эту Вавилонскую башню, и, падая, она погребла Туран-шаха под своими обломками.

Во время обеда султан не обратил внимания на при­глушенные разговоры мамлюков и на быстрые взгляды, которыми обменивались приглашенные. Когда настало время покидать пиршественную залу, он поднялся, слегка пошатываясь, и попросил Бейбарса принести саблю, оставленную при входе; видя, что эмир не подчиняется, он протянул к нему руку и властным тоном повторил свой приказ. В эту минуту Бейбарс выхватил свою саблю из ножен и, ударив султана по руке, рассек ее между тре­тьим и четвертым пальцами. Раненый султан поднял окровавленную руку и, обернувшись к другим эмирам, крикнул:

— Ко мне! Разве вы не видите, что меня хотят убить?!

Но те в свою очередь выхватили сабли и восклик­нули:

— Мы делаем с тобой лишь то, что ты хотел сделать с нами, и пусть лучше умрешь ты, презренный трус, чем мы, храбрые воины!