— Родич короля! Родич короля!

Он сказал это вовремя, ибо Жуанвиль уже ощутил у себя на шее холодное лезвие ножа и упал на колени. Однако надежда на щедрый выкуп взяла верх над жаждой крови. Пленника препроводили в замок, где размести­лись сарацины; видя, как он слаб, они сжалились над ним: с него сняли кольчугу и набросили ему на плечи подбитый беличьим мехом алый плащ, подаренный ему матерью; одновременно кто-то принес ему белый ремень, которым он перепоясался, а кто-то третий дал ему шпяпу, которой он прикрыл голову.

Что же касается короля, то он видел разгром своей флотилии, но, не в силах прийти ей на помощь, продол­жал двигаться по берегу, по-прежнему преследуемый сарацинами и по-прежнему столь преданно охраняемый Саржином и Шатильоном, что ни один сарацин не осме­ливался приблизиться к ним, ибо оба рыцаря отгоняли неверных ударами мечей, как, по словам Жуанвиля, бди­тельные слуги отгоняют мух от хозяйского кубка. Но в конце концов, изнемогая от усталости и не в силах более держаться в седле, король был вынужден остановиться в Минье, «в жилище одной горожанки, родом из Парижа», но он был так плох, что приближенные сомневались, переживет ли он этот день.

Стоило королю броситься в постель, как к нему при­мчался мессир Филипп де Монфор и сообщил ему, что он заметил среди тех, кто их преследовал, эмира Зейн ад-Дина, с которым они вели в Мансуре переговоры о мире. Верный рыцарь пришел спросить у короля, не соблаговолит ли тот разрешить ему предпринять послед­нюю попытку и добиться от эмира хотя бы короткого перемирия. Король предоставил ему полную свободу действий. Мессир Филипп де Монфор взял небольшой конвой и в его сопровождении выехал из города, напра­вившись к неверным; он встретился с ними в ту минуту, когда они устроили короткий привал и передыхали, чтобы совершить нападение на город, куда на их глазах вошел король. Их оружие лежало рядом с ними, а раз­мотанные тюрбаны были разостланы на песке.

Рыцарь оставил конвой в пятидесяти шагах от сарацин и направился прямо к эмиру, который, видя, что человек приближается один, и догадываясь, что он явился с каким-то поручением, подал знак пропустить его. Мес­сир Филипп напомнил эмиру условия, предложенные султаном, а именно: сдача Дамьетты в обмен на Иеруса­лим, что должно гарантироваться особой самого короля, оставленного в качестве заложника. Король Людовик принял эти условия, и мессир Филипп де Монфор при­шел спросить у эмира Зейн ад-Дина, по-прежнему ли он расположен принять их. Страх, который король, даже тяжело больной и беспомощный, все еще внушал сара­цинам, был так велик, что их предводитель немедленно подтвердил свое согласие. Тогда в знак принятого на себя обязательства сир де Монфор снял свой перстень и отдал его эмиру; но в ту самую минуту, когда эмир надевал его на палец, предатель по имени Марсель, выбежав из города и приблизившись к конвою Монфора, крикнул:

— Сеньоры рыцари, сдавайтесь; это приказывает вам король. Ваше сопротивление грозит ему гибелью.

Не усомнившись в подлинности его слов, рыцари тот­час бросили оружие и доспехи; сарацины же, воспользо­вавшись благоприятным случаем, сразу же напали на небольшой отряд. После этого эмир вернул перстень Филиппу де Монфору, заявив:

— С пленниками переговоров не ведут.

Этот ответ стал сигналом к новой атаке. Филипп де Монфор примкнул к отряду Гоше де Шатильона. Сара­цины во главе с двумя эмирами — Зейн ад-Дином и Джемаль ад-Дином — направились к городу. Услышав шум сражения, король собрал последние силы и, покинув неукрепленный и незащищенный дом, в котором его принимали, отправился во дворец Абу Абд-Аллаха, вла­детеля Миньи, где, по крайней мере, можно было ока­зать хоть какое-то сопротивление, а Гоше де Шатильон с остатками арьергарда расположился в конце узкой улицы, которая вела к этой крепости, где нашел укрытие ко­роль.

И тут начался последний бой. Все те, кто примкнул к Гоше, были из числа самых доблестных французских рыцарей, а тот, кто ими командовал, был достоин таких воинов. Можно было подумать, что он и его конь выко­ваны из железа, подобно его доспехам, ибо ни на том, ни на другом, казалось, никак не отразились перенесенные у Мансуры тяготы и тревоги. Увидев приближавшихся сарацин, Гоше выхватил меч и, вновь ринувшись на них, как если бы впервые вступал в бой, закричал:

— К Шатильону, рыцари! К Шатильону, мои славные воины!

Сарацины узнали его и увидели его таким же, каким он предстал их взорам на канале Ашмун. Изумленные подобным отпором, ибо им казалось, что для французов уже не оставалось ни малейшей надежды, неверные отступили к воротам города. Воспользовавшись пере­дышкой, Гоше де Шатильон извлек из своего щита, из своих доспехов и из своего тела арбалетные стрелы, кото­рыми он был весь утыкан, так что, когда сарацины вновь пошли в наступление, они снова застали его во главе рыцарей, облитым кровью, но готовым продолжить бой. Однако теперь это была уже настоящая резня. Сарацины, выведенные из себя столь долгой борьбой, привели пополнение, в десять раз превосходящее силы францу­зов. Все христианские воины обрели там свою смерть. Гоше де Шатильон, не желавший просить пощады, пока он мог держать в руке меч, пал последним, сраженный ударами врага. Какой-то сарацин завладел его мечом и умирающей лощадью.

Затем неверные бросились к дворцу, где укрылся ко­роль. Когда Людовик услышал, как они ломают двери, отвага воина взяла в нем верх над смирением мученика: он схватил свой меч и поднялся, но почти тотчас же упал без чувств. Первым вошел в комнату и поднял руку на короля евнух Рашид; следом за ним явился эмир Саиф ад-Дин аль-Канири: Людовик был пленен.

Не испытывая почтения ни к мужеству, ни к слабости, ни к величию этого мученика, они заковали ему ноги в цепи и перенесли его на корабль, стоящий на Ниле; короля окружали его слуги, тоже взятые в плен и зако­ванные, как и он, в цепи. Тотчас же со всех сторон зазву­чали горны, барабаны и кимвалы, знаменуя победу и ликование; повсюду разнесся слух, что французский сул­тан захвачен. Убийцы на какое-то время прекратили свой труд, заставивший их рассеяться по равнине, и, сбежа­вшись к берегам Нила, стали беспорядочной толпой победителей подниматься вверх по его течению, сопро­вождая корабль, на котором увозили короля и за кото­рым следовала вся флотилия сарацин.

На следующий день короля доставили в Мансуру и, препроводив его в дом Фахр ад-Дина бен Лукмана, отдали под стражу евнуха Сахиба.

Юный султан не мог поверить в столь полную победу; но, едва только у него появилась такая уверенность, которую ему могло дать лишь зрелище плененного короля, он незамедлительно отправил всем своим губер­наторам послания, содержавшие эту великую новость. Араб Макризи сохранил для нас письмо Туран-шаха Джа­малю ад-Дину бен Ягмуру; отраженное в нем ликование дает представление о страхах, пережитых султаном. Вот оно:

«Да будет возблагодарен Всемогущий, обративший нашу печаль в радость! Ему одному обязаны мы победой. Мило­сти, которыми он удостоил осыпать нас, неисчислимы, и последняя из них — самая бесценная. Объявите жителям Дамаска, а скорее, всем мусульманам, что Аллах помог нам одержать полную победу над христианами в то самое время, когда они замыслили погубить нас. В понедельник, в первый день этого года, мы открыли нашу казну и раз­дали наши богатства своим верным воинам. Мы вручили им оружие; мы призвали на помощь арабские племена; под нашими знаменами собралось неисчислимое множество солдат. В ночь со вторника на среду наши враги покинули свой лагерь и вместе со своим обозом двинулись к Дамьетте. Несмотря на ночной мрак, мы шли за ними следом. Тридцать тысяч их солдат остались на поле сра­жения, не считая тех, кто бросился в Нил. Мы истребили и побросали в ту же реку несметное число захваченных нами пленников. Король франков укрылся в Минье и молил нас о милосердии. Мы даровали ему жизнь и оказали ему почести, каких требует его звание».

К этому письму прилагалась в качестве дара шляпа французского короля, упавшая с его головы во время сражения; она была алого цвета, украшена геральдиче­скими золотыми лилиями и подбита беличьим мехом. Губернатор Дамаска надел ее себе на голову, отправляясь читать народу письмо султана, а затем ответил своему повелителю: