— Вот, — ответил он, описав рукой полукруг, который охватывал всю лежавшую перед нами местность, — там наше племя, и скоро мы снова увидим свои семьи, своих жен и братьев.

И он продолжил песню, служившую приветствием его родине, и при каждом припеве, повторяемом арабами, дромадеры, как если бы у них тоже были братья, жены и семьи, радостно подпрыгивали, словно библейские холмы.

Это всеобщее ликование прервал, наконец, шедший впереди араб: он издал крик и метнул в сторону гори­зонта копье. Мы посмотрели в указанном направлении и на другом конце долины различили какую-то черную точку. Талеб подал знак, и Арабалла пустил в галоп сво­его дромадера, помчавшего его с такой необычайной быстротой, что он стал уменьшаться в размерах бук­вально на глазах и минут через десять превратился во вторую точку, не больше той, что была его целью. Вскоре мы увидели, как обе эти точки постепенно увеличива­ются, приближаясь к нам. Поскольку и наш караван дви­гался навстречу им, то по прошествии короткого времени обе стороны оказались перед лицом друг друга. Вновь прибывший был арабом из племени аулад-саид: выехав из Обейда в Кордофане, он проследовал вдоль Белой реки, считающейся одним из истоков Нила, пересек Нубию, и ехал теперь по берегу Красного моря, но, пре­жде чем отправиться в Каир, где ему предстояло испол­нить миссию, способную сделать честь любому европей­скому филантропу, решил повидать свою семью, покинутую им полтора года назад. Накануне он выехал из стана своего племени, а утром сделал привал там, где нам предстояло остановиться вечером. Как только меня посвятили во все эти разнообразные подробности, мне подумалось, что лучше всего именно к нему стоит обра­титься за теми сведениями, какие я хотел получить, и что он сможет предоставить их мне точнее, чем кто-либо еще; так что я подошел к нему и, призвав на помощь весь свой арабский словарь, начавший понемногу рас­ширяться, спросил:

— Далеко ли отсюда до привала?

— Это ведомо одному Аллаху, — ответил он.

Я понял, что имею дело с фаталистом, и решил добиться своей цели с помощью хитроумных иносказа­ний:

— Сколько времени ты шел оттуда сюда?

— Сколько было угодно Аллаху.

Не желая признавать себя побежденным, я продол­жал:

— А мы придем туда до наступления темноты?

— Если на то будет воля Аллаха.

— Но в конце концов, — в нетерпении вскричал я, — доберемся ли мы туда за час?!

На этот раз лицо его исказила удивленная улыбка, словно сказанное мною было чудовищным и неосуще­ствимым. Но затем, укоряя себя за это сомнение, спо­собное оскорбить всемогущество Аллаха, он вновь при­нял невозмутимый вид и с выражением той веры, какая движет горы, ответил:

— Аллах велик.

— Да кто же, черт возьми, в этом сомневается?! — вскричал я, выйдя из себя. — Речь ведь о другом. Послу­шай меня хорошенько: я спрашиваю тебя, далеко ли отсюда до лагерной стоянки?

Тогда он протянул правую руку в том направлении, куда мы двигались, и ответил мне привычной фразой:

— Это там.

Осознав на этот раз, что мне приходится идти по заколдованному кругу, и посчитав, что он и без того достаточно широк, я решил не расширять его новыми вопросами. Араб же, обрадованный встречей с товари­щами, отправился назад вместе с нами, настроившись продолжить свой путь на следующий день. Через три часа мы были у цели.

Беглый осмотр местности сулил нам по крайней мере мягкую постель: красноватый песок был необычайно мелким и чистым: ни камешка, ни ракушки не виднелось на всей его ровной поверхности. К несчастью, эти его замечательные свойства ценили и здешние хозяева, с которыми мы вовсе не намеревались делить свое ложе: тут нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на отпечатки ящериц и змей, и эти пересекающиеся следы были столь многочисленны, что складывалось впечатле­ние, будто на равнину набросили сеть с ячейками раз­ного размера. Ночь застигла нас до того, как мы нашли нетронутый участок земли, так что нам пришлось выби­рать место стоянки наугад и положиться на волю Про­видения. Арабы установили палатку, мы растянулись в ней на коврах, хотя под ними вполне могли оказаться норы ящериц или змей, что крайне опасно, поскольку рептилии, пытаясь выйти из своего убежища или желая вернуться в него, обычно атакуют любое препятствие, преграждающее им входное отверстие.

Ужин протекал грустно; как уже говорилось, прошед­ший день оказался одним из самых тяжелых за все наше путешествие. У меня не было большой уверенности в том, что ночь удастся провести спокойно, и потому, чтобы затем ни в чем себя не укорять, я решил в послед­ний раз обойти дозором вокруг палатки и занялся этим, согнувшись пополам и вглядываясь в песок, как вдруг Бешара, увидев, как я брожу повсюду, словно неприка­янная душа, счел своим долгом отвлечь меня от этого занятия и подошел ко мне. Я поинтересовался у него, можно ли судить о его родине, которую он приветствовал столь мелодичным пением, по этому ее показательному уголку, предложенному нам в первую же ночь. Бешара ответил мне, что на следующий день я сам смогу оценить достоинства его страны, и, в свою очередь, поинтересо­вался у меня, стоит ли Франция Синайского полу­острова.

Никогда еще ни один вопрос не был задан более уместно: он затронул меня до глубины души, пробудив всю мою привязанность к родной земле, проявляющуюся на чужбине особенно пылко и благоговейно. Я призвал на помощь все свои воспоминания о Франции, и каждый ее уголок всплывал в моей памяти, окруженный ореолом поэзии, которой я не замечал, находясь там, и которую ощутил теперь, оказавшись далеко от родины. Я расска­зал Бешаре о Нормандии с ее высокими обывистыми берегами, ее безбрежным и беспокойным океаном и ее готическими соборами; о Бретани, этой древней родине друидов, с ее дубовыми лесами, ее гранитными дольме­нами и ее народными балладами; о Южной Франции, которую римляне превратили в свою излюбленную про­винцию, сочтя ее ни в чем не уступающей Италии, и где они оставили те гигантские сооружения, какие способны соперничать с постройками в Риме; и, наконец, о Дофине с его заоблачными горами и изумрудными долинами, с поэтичным преданием о его семи чудесах и ослепитель­ными радугами его водопадов, о мелодичном шуме и восхитительной свежести которых я тосковал в эту минуту, как никогда прежде. Бешара слушал мой рассказ, проявляя все возраставшее сомнение; наконец он уже не мог скрывать своего удивления, и мне стало ясно, что он пребывает в убеждении, будто я, художник по роду заня­тий, нарисовал перед ним эти картины, безоглядно отдавшись прихотям своего воображения. Тогда я поин­тересовался у него, что необычного и невероятного нахо­дит он в моем рассказе. Какое-то время он собирался с мыслями, а затем, после минутного молчания, ответил мне:

— Послушай! Аллах создал квадратную землю и усеял ее камнями. Покончив с этим первым делом, он спу­стился вместе с ангелами и, воссев, как тебе известно, на вершине горы Синай, являющейся срединой мирозда­ния, начертил большую окружность, которая касалась четырех сторон квадрата. После этого он приказал анге­лам побросать все камни из круга в углы, соответству­ющие четырем сторонам света. Ангелы исполнили при­каз, и, когда круг был расчищен, Аллах отдал его своим любимым чадам — арабам, а четыре угла назвал Фран­цией, Италией, Англией и Россией. Так что Франция не может быть такой, как ты ее описываешь.

Как ни обидны были для меня слова Бешары, я уважал чувства, подсказавшие ему такой ответ, и потому решил промолчать. Однако мне показалось забавным, что именно в Каменистой Аравии зародилась подобная легенда.

Что же касается Бешары, то он счел меня побежден­ным и, проявив себя великодушным противником, ува­жительно отнесся к моему поражению.

Поскольку мне вовсе не хотелось спать, мы подошли к сидевшим кружком проводникам. Предметом разговора был араб, примкнувший к нам днем, и Бешара, проявляя гостеприимство, уступил ему слово. Тот рассказывал длинную историю, из которой я ничего в тот момент не понял, но позднее мне ее пересказал Бешара.