Мы принялись осматривать странную местность, где нам предстояло сделать привал: земля была завалена стволами пальм, похожими на обломки колонн; склады­валось впечатление, что весь этот лес окаменел прямо на корню и самум, обрушившись на голые склоны Мукат- тама, вырвал из земли эти каменные деревья, которые, упав, разлетелись на куски. Как объяснить это явление? Следствием какого стихийного бедствия оно стало? У нас нет возможности ответить на эти вопросы, но достоверно то, что мы прошли более полульё среди этих странных развалин, которые по их тысячам лежащих расколотых колонн вполне можно принять вначале за какую-нибудь неведомую Пальмиру.

Наши арабы установили палатку у подножия горы, на самом краю песчаного моря; вскоре мы вернулись к ним и застали их лежащими в тени навьюченных верблюдов. Абдалла приступил к своим обязанностям и приготовил для нас обед: вареный рис и нечто вроде лепешек из пшеничной муки, тонких, как вафли, и испеченных на углях; они были дряблыми и тянулись, как вязкое тесто; поскольку мне свойственно судить о человеке по тому, как он заявляет о себе, Абдалла с этой минуты утратил мое доверие. Мы пообедали, съев несколько фиников и по куску мармелада, оторванному от рулона; однако Мейер настолько устал от тех усилий, какие ему прихо­дилось предпринимать, чтобы удержаться на своем дро­мадере, что он ничего не взял в рот. Что же касается наших арабов, то они, вероятно, происходили от джин­нов и питались лишь воздухом и росой, ибо со времени нашего отъезда из Каира они на глазах у нас не съели еще и маисового зернышка.

Мы спали часа два; затем, поскольку пик дневной жары остался позади, арабы разбудили нас, и, пока они складывали палатку, мы забирались на своих хаджинов и готовили себя к тому, чтобы в тот же вечер сделать наш первый привал в пустыне.

XII. ПУСТЫНЯ

Талеб дал сигнал трогаться: один из арабов встал во главе каравана, и мы двинулись в путь.

Хотя солнце припекало уже не так сильно, как несколько часов назад, для нас, европейцев, оно все же казалось палящим; мы ехали рысью, опустив голову и время от времени поневоле закрывая глаза, поскольку нас слепили отраженные от песка лучи света; воздух был неподвижным и тяжелым, и на небе, затянутом желтым маревом, явственно вырисовывался красноватый гори­зонт. Позади остались последние обломки окаменелого леса; я начал привыкать к рыси моего дромадера, как на море привыкаешь к бортовой качке судна; Бешара ехал возле меня, напевая арабскую песню, грустную, протяж­ную и заунывную, и эта песня, вторящая шагам дромаде­ров, эта давящая атмосфера, заставлявшая нас склонять голову, эта раскаленная пыль, застилавшая нам глаза, стали наводить на меня сон, словно переливы голоса кормилицы, убаюкивающей ребенка в колыбели. Вне­запно мой дромадер так резко рванулся в сторону, что меня чуть не выбросило из седла; я машинально открыл глаза, пытаясь понять причину этого толчка: она состо­яла в том, что дромадер наткнулся на труп верблюда, полурастерзанный хищными зверями; и тогда я увидел, что мы движемся вдоль белой полосы, тянущейся до самого горизонта, и мне стало понятно, что полоса эта составлена из костей.

Это было достаточно странно, так что у меня возникло желание получить разъяснения, и я подозвал Бешару, который даже не стал дожидаться моего вопроса, поскольку мое удивление не ускользнуло от его глубо­чайшей проницательности, в высшей степени присущей первобытным и диким народам.

— Дромадер, — сказал он, подъехав ко мне, — вовсе не такое непокладистое и чванливое животное, как лошадь: он может идти без остановок, без еды, без питья, и вы никогда не увидите у него никаких проявлений болезни, усталости или изнуренности. Араб, способный издалека услышать рев льва, ржание лошади или крик человека, никогда, как бы близко ни находился он от своего хаджина, не расслышит ничего, кроме его более или менее учащенного или более или менее стесненного дыхания: ни единой жалобы, ни единого стона; когда же болезнь берет верх, когда лишения отнимают все силы, когда жизнь покидает тело, верблюд опускается на колени, кладет голову на песок и закрывает глаза. При виде этого наездник понимает, что все кончено; он спешивается и, даже не пытаясь поднять животное на ноги, ибо ему известна честность верблюда и у него нет оснований подозревать его в обмане или в малодушии, отвязывает седло, кладет его на спину другого дромадера и уходит, оставив верблюда, не имеющего сил идти за караваном; когда же опускается ночь, на запах сбегаются шакалы и гиены, и от несчастного животного остается лишь скелет. Так вот, сейчас мы находимся на дороге, ведущей из Каира в Мекку; два раза в год по ней туда и обратно про­ходят караваны, и эти кости, настолько многочисленные и так часто появляющиеся здесь снова и снова, что ура­ганы не в силах полностью разметать их по пустыне, эти кости, благодаря которым ты можешь двигаться здесь без проводника и которые помогают тебе найти оазисы, колодцы и родники, куда араб приходит в поисках тени и воды, и в конечном счете приводят тебя к гробнице Пророка, принадлежат дромадерам, рухнувшим на землю и уже не вставшим на ноги. Возможно, подойдя ближе и вглядевшись внимательнее, ты распознаешь среди этих костей останки поменьше и другого строения: это ске­леты тех, кто тоже изнемог в дороге и обрел покой, не достигнув конца пути, это кости верующих, которые, повинуясь религиозному порыву, решили последовать заповеди, предписывающей всем правоверным хотя бы раз в жизни совершить хождение к святым местам, но, погрузившись в жизненные удовольствия или дела, слиш­ком поздно отправились в паломничество на земле и завершили его уже на небе. Не забудь и о каком-нибудь глупом турке или спесивом евнухе, уснувших в то время, когда им следовало бодрствовать, и разбивших себе голову при падении с верблюда; прими в расчет жертв чумы, истребляющей порой половину каравана, и жертв самума, уничтожающего иногда всех остальных, и ты легко поймешь, что эти зловещие вехи всегда появляются в достаточном количестве, чтобы обозначить новую дорогу, как только стирается старая, и указать сыновьям путь, по которому проследовали их отцы.

Однако, — продолжал Бешара, чьи мысли, обычно веселые, приобрели, причем с той легкостью, какая при­суща его народу, грустный оттенок темы, о которой у нас на время зашла речь, — не все кости лежат здесь; иногда в пяти или шести льё в стороне от дороги, среди пустыни, находят скелеты хаджина и наездника; дело в том, что в мае или в июне, то есть в самое жаркое время года, у дромадеров случаются внезапные приступы бешенства. Тогда они отделяются от каравана, пускаются в галоп и мчатся прямо вперед: пытаться остановить их с помощью поводьев бесполезно, и потому лучшее решение в таких случаях — позволить им мчаться до тех пор, пока вы не начнете терять из виду караван, ибо порой они останав­ливаются сами и послушно возвращаются, чтобы занять свое место в веренице; однако в противном случае, если верблюд продолжает нестись вперед и появляется опас­ность потерять из виду своих спутников, которых потом уже невозможно будет отыскать, вам придется проткнуть ему горло копьем или прострелить ему голову выстрелом из пистолета, а затем не мешкая догнать караван, поскольку шакалы и гиены подстерегают не только упа­вших без сил дромадеров, но и заблудившихся путников. Вот потому я и говорю тебе, что порой неподалеку от останков верблюда находят скелет человека.

Я слушал длинную речь Бешары, устремив взгляд на дорогу и по обилию устилавших ее костей убеждался в правдивости его мрачного рассказа; среди этих останков попадались столь старые, что они уже почти обратились в прах и смешались с песком; другие, поновее, были крепкими и блестящими, как слоновая кость; наконец, встречались и такие, на которых местами еще уцелели обрывки иссохшей плоти, свидетельствовавшие о том, что смерть тех, кому принадлежали эти кости, наступила совсем недавно. Признаться, при мысли о том, что, если я сверну себе шею, упав с дромадера (а это было вполне возможно), или если меня задушит самум (такое тоже случается), или если я умру от болезни (еще одно довольно естестественное предположение), при мысли о том, повторяю, что меня бросят на дороге, что той же ночью мне нанесут визит гиены и шакалы и что, нако­нец, неделю спустя мои кости будут показывать путни­кам, направляющимся в Мекку, никаких радужных кар­тин в моем воображении не возникало. Это, вполне естественно, навело меня на воспоминания о Париже, о моей комнате, пусть маленькой, но такой теплой зимой и такой прохладной летом; о моих друзьях, которые про­должали в этот час жить своей привычной парижской жизнью, заполненной работой, спектаклями и балами, и которых я покинул, чтобы слушать, забравшись на дро­мадера, фантастические россказни какого-то араба. Я спрашивал себя, какое помутнение рассудка привело меня сюда, что я намерен здесь делать и какую цель пре­следую; к счастью, в ту минуту, когда у меня возникли все эти вопросы, я поднял голову и обратил взгляд на этот безбрежный океан, на эти песчаные волны, на этот красноватый пылающий горизонт; я посмотрел на этот караван, на этих длинношеих дромадеров, на этих арабов в живописных одеждах, на всю эту странную и перво­бытную природу, описание которой можно найти лишь в Библии и которая словно только что вышла из рук Господа, и подумал, что в конечном счете ради всего этого стоит расстаться с парижской грязью и пересечь море, даже рискуя оставить среди скелетов, рассеянных в пустыне, еще один.