Этот внезапный ход столь различных мыслей разорвал связь сознания и тела и тем самым избавил последнее от той мучительной неловкости, которая так мучила его в день нашего отъезда. Я в непринужденной позе восседал на своем дромадере, словно в этих краях мне и довелось появиться на свет, и Бешара, с самолюбием учителя наблюдавший за моими успехами в верховой езде, осы­пал меня похвалами. Что же касается других арабов, не столь красноречивых, как их товарищ, то они ограничи­вались тем, что вытягивали вперед руку со сжатым кула­ком и, оттопырив большой палец, говорили мне: «Таиб! Таиб!», что на арабском языке означает высшую степень одобрения и соответствует нашему «превосходно». Впро­чем, наши проводники, хотя и сохраняя тот невозмути­мый вид, под которым скрывалось их неизменное любо­пытство, ни на минуту не выпускали нас из виду; любое наше движение, любое изменение в выражении лица, любой самый незаметный знак, которым мы обменива­лись и который не был понятен никому, кроме нас, при­влекали их внимание, и они быстрым шепотом, жестом или взглядом делились друг с другом своими наблюде­ниями; в этом занятии они проявляли замечательную сноровку; увидев человека, они тотчас улавливают его приметы, а уловив их, навсегда удерживают в памяти; говорят, что араб, вернувшись в свое племя, дает настолько точное описание путешественника, которого он сопровождал или даже просто встретил в пути, что, если много лет спустя его слушателям случайно дове­дется встретить этого человека, они тотчас узнают его, хотя никогда прежде он не попадался им на глаза.

Мы продолжали свой путь: Бешара — напевая, я — грезя, как вдруг в одну из тех минут, когда солнце, начав прятаться за грядой Мукаттама, дало мне возможность поднять голову, я различил на горизонте черную точку: то было дерево пустыни, то был верстовой столб, деля­щий дорогу из Каира в Суэц пополам.

Дерево это — смоковница, одинокая, как островок в море, и тщетно взгляд ищет ей пару. Кто посадил ее здесь, ровно посередине пути между двумя этими горо­дами, словно указывая караванам, что пора делать при­вал? Этого никто не знает. Наши арабы, их отцы, их предки и пращуры их предков всегда видели его здесь, и, по их словам, сам Магомет, отдыхая в этом месте и не найдя тени, бросил там зернышко, наказав ему стать деревом. Смоковница укрывает небольшую невзрачную постройку: это гробница, где покоится прах достойного мусульманина, о святости которого наши арабы помнят, хотя имя его они забыли.

Едва заметив смоковницу, проводник, ехавший впе­реди, пустил своего дромадера в галоп, и наши верблюды помчались вслед за ним с такой скоростью, что могли бы посрамить лучших скаковых лошадей. Впрочем, этот аллюр, более плавный, чем рысь, понравился мне куда больше, и потому я столь усердно погонял своего хад- жина, молодого и сильного, что достиг желанного дерева вторым. В то же мгновение, не дожидаясь, пока мой дро­мадер опустится на колени, я схватился левой рукой за седельную шишку и рухнул на песок.

Полупрохлада, доставляемая тенью смоковницы, была для нас наслаждением, постичь которое можно, лишь испытав его. Чтобы наше счастье стало полным, мы решили выпить немного воды, ибо наши кожаные фляжки были опорожнены еще во время полуденного привала и языки у нас буквально присохли к нёбу. Арабы отвязали один из бурдюков и принесли его мне; сквозь шкуру бурдюка я ощутил, что вода внутри него имеет ту же температуру, что и окружающий воздух; тем не менее я поднес горловину бурдюка ко рту и втянул в себя изрядный глоток воды; но, как ни быстро она вошла в меня, изверг я ее обратно еще быстрее: никогда в жизни мне не приходилось глотать ничего подобного. За один день вода стала прогорклой, испорченной, протухшей. При виде моей чудовищной гримасы ко мне подбежал Бешара; я передал ему бурдюк, не произнося ни слова, настолько велико было мое желание исторгнуть из себя эту отвратительную жидкость до последней капли. Бешара был знатоком воды и опытным дегустатором; он чуял колодец или водоем раньше, чем верблюды, и потому все остальные арабы, не доверяя моему пресы­щенному вкусу, молча ждали приговора, который должен был вынести их товарищ. Вначале он понюхал бурдюк, затем качнул головой сверху вниз и выпятил нижнюю губу, давая знать, что у него есть что сказать по этому поводу; наконец, он сделал глоток и стал перекатывать воду во рту, а потом выплюнул ее, полностью и безого­ворочно подтвердив мою правоту. Вода испортилась по трем совпавшим причинам: из-за тряски, из-за жары и из-за того, что бурдюки были новые. Как только мы узнали, что наша участь решена, пить нам захотелось в десять раз сильнее; в ответ на наши жалобы Бешара за­явил, что на следующий день вечером мы найдем превос­ходную воду в Суэце: было от чего сойти с ума!

Однако на этом неприятности не кончились: мы пола­гали, что уже добрались до места нашей лагерной сто­янки, но Талеб распорядился иначе. После получасового отдыха нам пришлось вновь сесть на верблюдов, кото­рые, едва почувствовав нас в седле, тотчас поднялись, тем самым давая нам понять, что они, не столь наивные, как мы, не отнеслись к этому привалу всерьез. Что же касается арабов, то они так еще ничего не пили и не ели: это было непостижимо!

После двух часов пути, в течение которых нам удалось, благодаря крупной рыси наших верблюдов, проделать не менее пяти французских льё, Талеб издал звук, напоми­навший кудахтанье и, должно быть, служивший услов­ным сигналом между ним и дромадерами, поскольку те сразу же остановились и опустились на колени. Мы спе­шились, страшно утомленные долгой дорогой и чрезвы­чайно раздосадованные тем, что у нас по-прежнему нет питьевой воды. Арабы явно разделяли наше дурное настроение: они были молчаливы и задумчивы, один только Бешара сохранял некоторую веселость.

Тем не менее уже через минуту палатка была постав­лена, лагерь разбит, а ковры разостланы. Несмотря на крайнюю усталость, я разложил на горячем песке, под последними лучами заходящего солнца, намокшую у меня за поясом рисовальную бумагу и отправился при­лечь, моля Бога повторить для нас чудо Агари, как бы ни были мы недостойны этого.

Тем временем на глазах у меня Абдалла засучил свои широкие рукава и с важностью заправского повара стал готовить нам ужин, состоявший из хлеба и небезызвест­ного рагу, причем все это он разбавил и сдобрил водой из наших бурдюков. Арабы помогали ему, выполняя все­возможные мелкие поручения: кинжалами кололи на мелкие щепки дрова, раздували своим дыханием огонь, перебирали рис и бросали лепешки на раскаленные угли.

Неподалеку от них Мухаммед и Бешара занимались обеззараживанием воды, с высоты переливая ее из сосуда в сосуд, чтобы она очистилась на воздухе. Но тут мне вспомнилось, что очистительным средством для воды могут служить раскаленные докрасна угли, и я предло­жил свою помощь нашим химикам; они, видя, что я намерен употребить неизвестный им метод, никоим образом не стали проявлять самолюбия и предоставили мне возможность действовать. На это ушла часть углей из костра Абдаллы; затем мы отфильтровали воду через полотно, и Бешара, наш признанный дегустатор, повто­рил испытание. На этот раз ответ был утешительный: вода годилась для питья. Эта новость сорвала Мейера с ковра, где он пытался заснуть без ужина, опасаясь, что еда лишь усилит у него жажду. В палатке зажгли свечи; Абдалла принес нам в деревянной миске рис; мы сели в круг, скрестив по-турецки ноги, и попытались прогло­тить несколько ложек пилава и попробовать хлеб; однако мы еще не поднялись на уровень кухни Абдаллы и потому велели ему поскорее унести его пилав и лепешки и подать нам финики и кофе.

В эту минуту к нам приблизился Мухаммед, по при­торному выражению лица которого можно было понять, что он хочет о чем-то попросить нас. Догадавшись о его намерении, я повернулся к нему, попытавшись перед этим проглотить, не пробуя, полстакана нашей отфиль­трованной воды.

— Ну, Мухаммед, — спросил я, — в чем дело?

— Дело в том, — ответил Мухаммед, — что арабы гру­стят.

— А почему они грустят?