Табльдот стоил два пиастра, при этом каждый сотра­пезник получал полбутылки вина.

Как видно, это было ровно вдвое дороже, чем в Париже, но, правда, вполовину хуже.

Я оставался в гостинице «Ришелье» целый месяц, и за этот месяц подковался в винах, крепких спиртных напит­ках и наливках.

Охотясь в компании с Алуной, Тийе и Леоном, я ско­пил примерно тысячу пиастров, чего было вполне доста­точно для создания собственного небольшого дела, и потому, когда мое обучение закончилось, я покинул гостиницу «Ришелье» и начал искать подходящее место.

Я нашел то, что искал, на углу улицы Пасифик-Стрит: это был деревянный домик с кабачком внизу, где, помимо общего зала, имелись также две спальни и небольшой кабинет, в котором можно было вести счета.

Я снял эту конурку за четыреста пиастров в месяц и немедленно принялся за дело.

Понятно, что, когда ты располагаешь капиталом в тысячу пиастров и платишь четыреста пиастров в месяц за аренду помещения, нельзя терять время, если ты не хочешь, чтобы арендная плата съела весь капитал.

Как я и предвидел, дело оказалось прибыльным: аме­риканцы едят и пьют с утра до вечера, без конца устраи­вая перерывы в работе, чтобы утолить жажду и переку­сить.

Затем наступает ночь, а ночь здесь вовсе не самое пло­хое время: здешняя полиция, хотя и не столь опытная, как французская, сообразительнее ее до такой степени, что она позволяет владельцам кафе, рестораторам и виноторговцам держать свои заведения открытыми всю ночь; это оздоровляет город, заставляя его жить по ночам такой же полнокровной жизнью, как и днем.

Как можно грабить или убивать, если через каждые пятьдесят шагов открыта дверь и освещены окна домов?

Тем не менее убийства случались, однако либо в драке, либо из мести.

Игорные заведения и публичные дома — вот что питало ночную жизнь.

Мой кабачок располагался очень близко от «Польки» и недалеко от «Эльдорадо».

В итоге его посещали как разорившиеся, так и разбо­гатевшие игроки, две стороны людского рода: та, что плачет, и та, что смеется.

Это был настоящий курс практической философии. Человек приезжал с приисков, проигрывал за один вечер кучу самородков общей стоимостью в пятьдесят тысяч франков, а затем выворачивал карманы, пытаясь наскре­сти там достаточное количество золотого песка, чтобы пропустить стаканчик, а если золотого песка не хватало, он выпивал стаканчик в долг, обещая заплатить в свой следующий приезд с приисков.

Ужасное зрелище являют собой внутри эти игорные заведения, где играют на золотые самородки и, если игрок выигрывает, ставку взвешивают на весах. Здесь в игру идет все: ожерелья, цепочки, часы. Оценивают все это на глаз и по этой цене принимают в качестве ста­вок.

Однажды ночью послышались крики «Убивают!». Мы бросились на помощь. Кричал француз, которого заре­зали трое мексиканцев. Он получил три удара ножом, и жизнь его вытекала из трех ран, каждая из которых ока­залась смертельной.

Мы перенесли умирающего в дом. Он умер по дороге: звали его Лакур.

Из трех преступников поймали и приговорили к пове­шению только одного. Здесь это была лишь вторая или третья казнь, так что все были еще падки на подобные зрелища.

К сожалению, площадь, где предстояло установить виселицу — ту виселицу, которая осталась там уже навсегда, чтобы внушать ужас убийцам, — в то время еще не могли отдать в распоряжение плотников: там копали артезианский колодец, то есть делали полную противо­положность виселице — уходящую вниз яму, а не под­нимающийся вверх столб. Да и нужда в этом колодце была куда более неотложной, чем в виселице. Он должен был снабжать водой все водоразборные фонтаны города, а как мы уже говорили, в Сан-Франциско прежде всего не хватало воды.

Так что вместо виселицы на материке пришлось довольствоваться корабельной виселицей. Американский фрегат предложил воспользоваться одной из своих рей, и это предложение было с благодарностью принято пра­восудием Сан-Франциско, действовавшим на этот раз весьма быстро, поскольку ему следовало покарать не гражданина Соединенных Штатов, а мексиканца.

Казнь, чтобы все могли насладиться ею в свое удо­вольствие, должна была состояться в одиннадцать часов утра. С восьми часов улица Пасифик-Стрит, где нахо­дится тюрьма, была запружена народом.

В половине одиннадцатого появились полицейские, которых можно было распознать по их белым жезлам, подвешенным в качестве украшения к петлице.

Они вошли в тюрьму, и ее дверь закрылась за ними, но в ту короткую минуту, пока она была отворена, до осуж­денного донеслись возгласы нетерпения двадцати тысяч зрителей.

Наконец дверь снова открылась, и появился тот, кого ждали. Руки у него не были связаны, и он шел с непо­крытой головой; на нем были штаны с разрезами, корот­кая мексиканская куртка и наброшенное на плечо пончо.

Его привели к Большой пристани; там стояла наготове лодка; он сел в нее вместе с полицейскими и палачами. Одновременно с ней отчалило двадцать пять или три­дцать лодок с зеваками, не желавшими ничего упускать из предстоящего зрелища.

Вся Большая пристань и все побережье были запол­нены зрителями. Я был среди тех, кто остался на суше; двигаться дальше мне не хватило мужества.

Когда лодка подплыла к фрегату, осужденный реши­тельно поднялся на борт судна и там стал самостоятельно готовиться к повешению, помогая палачу накинуть себе на шею веревку и, насколько это было в его силах, при­лаживаясь к ней.

В эту минуту на голову ему набросили большой чер­ный платок, скрывший его лицо от зрителей.

Затем, когда был подан сигнал, четверо матросов начали натягивать веревку, и присутствующие увидели, как осужденный теряет опору под ногами и взлетает к концу грота-реи.

Какое-то время тело билось в судорогах, но вскоре замерло в неподвижности.

Казнь завершилась.

Часть дня труп оставался выставленным на всеобщее обозрение, а затем, когда стемнело, его отвязали, опу­стили в шлюпку и перевезли на кладбище форта.

XIX. ПОЖАР

Мы уже сказали, что, несмотря на нехватку воды, в городе имеется прекрасная команда пожарных; но мы сказали также, что на его главной площади рыли пре­красный артезианский колодец, предназначавшийся для снабжения водой всех водоразборных фонтанов города. Одно только ожидание этой воды заранее приводило пожарных в волнение; каждый день они упражнялись всухую, и было видно, как они со своими насосами, в американских каскетках и синих штанах носятся с одного конца города в другой; это каждую минуту наводило на мысль, что в Сан-Франциско происходит пожар.

В своей несколько склонной к мотовству юности я всегда придерживался мнения, что единственной причи­ной моей расточительности служило отсутствие надеж­ного места, где можно было запереть деньги. Не зная, где их надежно хранить, я просто-напросто позволял им попадать в чужие карманы; так что моя первая забота, когда я завел собственное дело, состояла в том, чтобы раздобыть денежный сундук.

Я нашел великолепный сундук, сделанный целиком из железа и такой тяжелый, что мне с трудом удалось сдви­нуть его с места. Мне уступали его за сто пятьдесят пиа­стров! Я сторговался за сто и полагал, что сделка оказа­лась превосходной.

Кроме того, мне подумалось, что в случае пожара железный сундук превратится в тигель, где мое золото и серебро расплавятся, и я найду их там обратившимися в слиток, но все же найду.

Так что я поставил сундук возле прилавка и ежеве­черне складывал в него дневную выручку. Выручка того стоила: за вычетом всех издержек она составляла в сред­нем сто франков, а иногда и сто пятьдесят.

Благодаря этим доходам я по чрезвычайно низкой цене купил у капитана судна «Мазагран», стоявшего на рейде, пять или шесть бочек вина, а также несколько бочек водки и наливок; у меня оставалось еще что-то около четырех или пяти тысяч франков в сундуке, как вдруг утром 15 сентября я проснулся от криков двух моих офи­циантов, колотивших в дверь и кричавших: «Пожар!»