В каюте была превосходная чистая постель с просты­нями и матрасами — роскошью, которую я не видел ни разу на протяжении полугода.

У меня было сильное искушение опуститься на колени перед этой постелью и помолиться, словно перед часов­ней.

Работать? Ну уж нет! Работа откладывается до другой ночи, а эту я всю проведу в своей прекрасной чистой постели.

Если бы судовой колокол не возвестил время обеда, я бы тотчас улегся в нее.

Я направился в столовую, располагавшуюся на палубе.

В столовой нас было всего пять или шесть пассажи­ров, еды же хватило бы и на двадцать человек.

Но радовало не обилие еды, а чистота столового белья.

Мы могли устроить обильное застолье по случаю про­возглашения Поти городом, но у нас не было возмож­ности устроить опрятное застолье.

После Гори, где мы обедали в доме градоначальника, зятя Григория, нам не попадалось ни одной салфетки, которой мы решились бы вытереть руки.

О чистота, которую итальянцы сделали лишь полу­добродетелью, позволь мне сотворить из тебя богиню!

Не знаю, белизна ли скатертей и салфеток заставила нас счесть обед на борту парохода «Великий князь Кон­стантин» превосходным, но мне точно известно, что этот обед был одним из лучших в моей жизни.

После обеда мы вышли на палубу; погода стояла пре­красная, даже великолепная для этого времени года.

Вид берега был величествен, Кавказ распахивал две свои огромные длани словно для того, чтобы притянуть к себе Черное море: одна из этих дланей тянулась к Тамани, другая — к Босфору.

Вот между двумя этими дланями и пролегали пути всех восточных нашествий из Азии в Европу.

Местность, расположенная между двумя горными цепями, казалась нам низменной, мало пересеченной и полностью покрытой лесами.

На берегу не было видно ни одного дома.

Мы плыли вдоль берега Гурии и Лазистана, присоеди­ненных к России в соответствии с последними междуна­родными соглашениями, которые довели границы импе­рии Александра II до форта Святого Николая, то есть гораздо ближе к Турции, чем когда-либо прежде.

Самый южный русский порт на Черном море теперь Батум.

Мы должны были остановиться на двенадцать часов в Батуме, чтобы принять пассажиров и груз; вот почему плавание до Трапезунда заняло у нас тридцать шесть часов, тогда как туда можно добраться за пятнадцать- восемнадцать часов, если плыть по прямой.

В спустившейся ночи очертания всей нижней части пейзажа расплылись на сероватом горизонте, но еще долгое время, после того как на равнине уже ничего не было видно, серебристые вершины обеих цепей Кавказа сверкали в небе, словно застывшие облака.

Мне подумалось, что пришло время свести знакомство с прекрасными чистыми простынями, одним своим видом создававшими ощущение неги во всем моем теле.

Когда я проснулся, судно было неподвижно: мы сто­яли в гавани Батума.

Если не считать пары взглядов, брошенных мною на город, а вернее, селение Батум, которое, впрочем, Муане зарисовал, я весь день провел за работой, сидя в капи­танской каюте.

В восемь часов вечера пароход отплыл. К рассвету, как уверял нас капитан, мы уже должны были быть в виду Трапезунда.

Как только рассвело, я вышел на палубу: всю ночь, несмотря на прекрасные чистые простыни и мягкие матрасы, мне не удавалось уснуть из-за терзавшей меня тревоги.

Дело в том, что французские пароходы обычно уходят из Трапезунда в субботу, а русский пароход, задержа­вшийся на целый день из-за плохой погоды, с которой ему пришлось столкнуться у берегов Крыма, должен был прибыть туда только в воскресенье.

Но едва увидев, что я вышел из каюты, каптан успо­коил меня.

Глазом бывалого моряка он разглядел в порту Трапе­зунда очертания французского парохода.

Он мог даже почти определенно сказать, что это паро­ход «Сюлли».

И он не ошибся: час спустя мы проходили у самого борта «Сюлли», и на вопрос с палубы «Великого князя Константина»: «В котором часу снимаетесь с якоря?» — голос французского боцмана ответил: «Вечером, в четыре часа».

И в самом деле, вечером, в четыре часа, простившись с капитаном и погрузив с великими трудностями, вызван­ными волнением на море, наш громоздкий багаж на борт «Сюлли», мы подняли якорь и поплыли в Константино­поль, заходя в порты Самсуна, Синопа и Инебола.

LXIV. НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК

Но вот что происходило днем, перед тем как был поднят якорь.

Я отправился на борт «Сюлли», чтобы официально узнать, в котором часу он отправится и каковы цены на места до Марселя.

Меня довольно плохо принял помощник капитана, заявивший, что все эти вопросы находятся в ведении администрации и потому он советует мне справляться обо всем на берегу.

Я обернулся к Муане.

— Сразу видно, — сказал я ему, — что мы вступили на прекрасную землю Франции.

Однако мои слова были несправедливы: просто помощ­ник капитана принял меня за русского генерала, а Муане — за моего адъютанта. К этому убеждению он пришел из-за трех-четырех итальянских фраз, которыми я обменялся с сопровождавшим меня лоцманом парохода «Великий князь Константин», и нескольких грузинских слов, которыми я окликнул Григория.

— Ну и полиглоты же эти русские! — сказал он, когда я повернулся к нему спиной. — А этот так вообще гово­рит по-французски, словно француз.

Я не слышал комплимента и, следовательно, не мог отказаться от своей первоначальной мысли, что меня, только что совершившего такое прекрасное в отношении гостеприимства путешествие, плохо приняли лишь потому, что я, француз, ступил на борт отечественного судна.

И поскольку мне ничего не оставалось делать, как последовать совету помощника капитана «Сюлли», я вос­пользовался яликом, любезно предоставленным в мое распоряжение капитаном «Великого князя Константина», и отправился на берег.

Таким образом я поневоле посетил Трапезунд.

Трапезунд не входил в программу только что завер­шенного мною путешествия, но составлял часть того путешествия, какое было у меня задумано, а я придержи­ваюсь правила все делать в свое время.

Вот почему я не увидел Константинополя, хотя мы шесть дней стояли на якоре напротив бухты Золотого рога.

Так как море было неспокойно, наш ялик с трудом достиг берега, но в конце концов нам удалось причалить к какой-то пристани, и мы вскарабкались на нее, под­стегнутые волной, которая не ограничилась тем, что залила нашу лодку, а дошла в своем панибратстве до того, что заключила нас в свои объятия.

Разумеется, из этих объятий мы вышли мокрыми с головы до ног.

Отряхнувшись, мы одолели крутой подъем, который ведет от порта в город, и после нескольких поворотов по улицам вроде тех, что нам уже доводилось видеть в Дер­бенте и Баку, пришли в контору Императорского паро­ходного общества.

Нас встретил г-н Бодуи, любезнейший человек, ока­завший мне прием не только как соотечественнику, но и как другу. Все уступки, какие он имел право мне сделать без распоряжений своего начальства, были им сделаны, и более того, поскольку в это время в контору вошел капитан Дагерр, командир парохода «Сюлли», г-н Бодуи представил меня капитану.

Прием, оказанный мне капитаном, был совершенно противоположен тому, какой я встретил у его помощ­ника. Господин Дагерр сам взялся доставить меня на борт «Сюлли», и по его совету я отпустил ялик русского капи­тана.

— Да, черт побери, — произнес он, — вы вовремя при­были! А вы уже видели ваших попутчиков?

— Мне едва удалось ступить на борт вашего судна, капитан, — ответил я.

И я рассказал ему, как меня приняли на борту «Сюлли».

Он покачал головой.

— Тут что-то не так, — сказал он. — Люка несколько грубый и диковатый бретонец, но от этого очень далеко до того, чтобы быть невежливым с таким человеком, как вы. Впрочем, все объяснится по прибытии на борт «Сюлли».

— Кстати, капитан, вы что-то сказали насчет моих будущих попутчиков, тем самым возбудив во мне жела­ние познакомиться с ними.