Дело в том, что я был совсем не прочь напиться.

Время тянулось для меня так же медленно, как для изнывающего от своего однообразного одиночества узника, которому пришли сообщить, что его вскоре под­вергнут пытке.

«Хорошо, — отвечает он, — по крайней мере, хоть на минуту будет развлечение».

Прошел час. Я один выпил целый кувшин вина, но, осушив этот кувшин, опьянел не больше, чем если бы выпил равное количество воды.

Однако должен признаться, что я повеселел.

Тем временем турок, который оказался хлеботоргов­цем из Ахалциха, и его люди оседлали лошадей, взяли в руки оружие и каждый из них весьма картинно прицепил его к своему поясу.

Выглядели они очень грозно.

Особенно грозным видом отличался их предводитель: его вооружение составляли кинжал, шашка и пистолет- тромблон с ружейным прикладом, искусно инкрустиро­ванным слоновой костью и перламутром, а сверх всего еще какой-то непонятный тесак в форме полумесяца, висевший у него за спиной, словно маятник часов.

Во Франции он показался бы нелепым.

Но здесь, в Мингрелии, поскольку он был прямоду­шен, поскольку в нем ощущалась подлинная решимость защищать себя, он казался просто-напросто страшным, и у меня нет сомнений, что он произвел бы такое впе­чатление на тех, кто вознамерился бы напасть на него.

Турок направлялся в Поти, и мы дали друг другу слово встретиться в этом городе.

Он и три его спутника сели на коней и уже через минуту скрылись из виду.

Все птицы улетели одна за другой, и на месте остались лишь три наши совы, которые никак не могли решиться уехать.

Наконец рассвело. Рискуя десять раз сломать себе шею, мы погрузились в лодку; на этот раз, поскольку не было известно, к которому часу нам удастся добраться до Поти, мы купили хлеба и вина, так что материальная сторона нашей жизни была обеспечена.

Не выказывая свои опасения столь явно, как это делал наш милый розовый князь, мы все же испытывали неко­торое беспокойство: нам следовало прибыть в Поти утром 21-го, а было уже 22-е, и мы могли попасть туда лишь после обеда; возможно, князь Барятинский еще не при­был, но пароход, несомненно, уже ушел.

Я не решался даже подумать о такой перспективе, сто­ило мне только вообразить печаль Муане, так торопи­вшегося снова увидеть Францию.

Нам не раз говорили в Марани и не раз повторяли в Шеинской, что расписание парохода не является абсо­лютно точным и, несмотря на то что его прибытие объ­явлено на 21-е, он вполне может прибыть 22-го, а отплыть 23-го; такое предположение делало наш отъезд возможным, но Муане утверждал, что на этот раз, исклю­чительно назло ему, пароход будет точен, и, хотя и пыта­ясь обнадежить его, я, признаюсь, в глубине души при­держивался того же мнения.

Но кто мог подозревать, что у нас уйдет тринадцать дней на то, чтобы проделать семьдесят пять льё?

И словно для того, чтобы помучить нас, скопцы, кото­рые, желая отправиться накануне в девять часов утра, как это было удобно им, уверяли, что мы будем в Поти на следующий день около десяти-одиннадцати часов утра, теперь заявили, что из-за слабого течения реки они не обещают нам быть там ранее двух часов.

Мы знали их уже достаточно давно, чтобы понимать, что говорить с ними бесполезно, а если даже и сказать им что-нибудь, они все равно не сделают ни одного лиш­него удара веслом.

К тому же сам я испытывал то утреннее недомогание, какое бывает у человека, который не спал всю ночь и в тот неясный час, когда его посреди холодных речных туманов застал рассвет, тщетно пытается согреться.

Так что Муане я предоставил возможность роптать, нашим скопцам — грести как им угодно, а Григорию, не имевшему больше дроби, — впустую переводить порох, стреляя по уткам.

Эти проклятые птицы, хотя они и не слывут за чудо ума в мироздании, казалось, догадывались, что мы можем производить шум, но ничего другого сделать не в состоя­нии: вместо того чтобы улететь, как накануне, далеко за пределы досягаемости наших ружей, они играли и резви­лись вблизи нас, выстраивались в ряд, просто чтобы освободить нам дорогу, и с любопытством, высунув из воды красновато-коричневые, с золотым отливом шеи, смотрели на нас, когда мы проплывали мимо.

Дело дошло до того, что изящные белые цапли, чьи перья идут на плюмажи для касок наших офицеров и эгретки для шляпок наших дам, по-видимому нутром почувствовали, что мы уже не представляем для них опасности, и шли параллельно нам по берегу, передвига­ясь на своих длинных ногах быстрее лодки и словно говоря нам: «Будь у нас желание, мы, даже не пуская в ход крылья, появились бы в Поти прежде вас».

И, судя по тому, с какой скоростью мы плыли, это была правда: наши чертовы гребцы, казалось, сговори­лись, чтобы мы опоздали на пароход.

Я был разъярен тем более, что наш путь пролегал по прекраснейшей местности, к которой Муане из-за своей озабоченности оставался равнодушен. По левую руку от нас виднелись горы, покрытые снегом ослепительной белизны и под первыми лучами солнца принимавшие нежно-розовую окраску, словно в первый день творения. По обоим берегам Фазиса леса становились все гуще, образуя непроходимую чащу, в которой, чувствовалось, кишели всякого рода дикие животные.

В другое время Муане не выпускал бы из рук свой карандаш и сделал бы двадцать рисунков.

Что же касается меня, то мне не было нужды делать заметки, ибо все окружающее запечатлевалось в моих глазах и в моей памяти.

Словно сама история, все было безмолвно на берегах Риона. Хотя ему лучше было бы называться Фазисом, чтобы его осветил луч античности — тот луч, что блистал здесь более трех тысяч лет тому назад.

Наконец солнце полностью поднялось; под его неж­ным теплом мы прилегли и немного вышли из своего оцепенения.

Неожиданно нам повстречалась лодка, первая с того времени, как мы выехали из Марани. Она поднималась по Риону и плыла мимо нас.

Мы спросили у тех, кто сидел в ней, сколько еще верст нам осталось плыть до Поти.

— Тридцать, — ответили они.

Это составляло семь льё. Мы делали одно льё в час, так что нам предстояло плыть еще семь часов.

Было уже полседьмого утра; следовательно, мы не могли прибыть в Поти ранее трех или четырех часов пополудни.

И, если только пароход не проявит невероятной услуж­ливости, к этому времени он уже отплывет.

О, как я жалел о своем тарантасе, о ямщиках, которых можно было наказать, если они ехали недостаточно быстро, об оврагах, в которые мы спускались, словно лавина, о каменистых и шумных горных реках, русла которых мы пересекали, и даже о песчаном море Ногай­ских степей, которое, по крайней мере, имело берега!

Тогда как на этой реке с поэтическим названием, но почти неощутимым течением, нам приходилось двигаться по прихоти двух медлительных гребцов, являвшихся одновременно символом бессилия и его воплощением!

Между тем часы проходили; солнце, восход которого мы видели, достигло своего зенита и начало клониться к западу, освещая все время один и тот же пейзаж: велико­лепные горы, девственные и необитаемые леса, которым я начал предпочитать холмистые берега Луары.

Наконец около трех часов дня мы стали различать сквозь огромный просвет Фазиса — начиная с утра река явно стала расширяться — если и не равнину, то огром­ное болото, окаймленное тростником, и, хотя моря еще не было видно, его близость, тем не менее, уже ощуща­лась.

Мы круто повернули налево, в своего рода канал, оги­бавший какой-то остров и соединявший два рукава Фазиса.

Невозможно представить себе ничего прелестнее, даже в зимнее время, чем этот канал, окаймленный деревьями причудливой формы, ветки которых сплетались в виде свода над скользящими по воде лодками.

Вскоре мы оказались в каком-то озере и в версте перед собой заметили реи судна.

Мы закричали от радости: пароход еще не отплыл!

По мере продвижения вперед мы искали под этими реями трубу, но тщетно; потом в голову нам пришло, что Поти — это морской порт, а в морском порту не может находиться лишь одно судно.