Я снова выпустил из рук поводья, и лошадь двинулась вперед с новым рвением.

Было видно, как под покровом леса, словно тени, бес­шумно следовали за мной звери; время от времени какая- либо из этих теней испускала в меня две молнии: это были глаза волка, смотревшего в мою сторону.

Меня это мало беспокоило, но моя лошадь была встре­вожена куда больше: она поворачивала голову то вправо, то влево и фыркала.

Затем она ускоряла ход.

То, как она спешила поскорее добраться до места, было добрым знаком, ибо доказывало, что мы приближа­лись к станции.

Кроме того, уже стал слышаться лай собак, но он раз­давался еще очень далеко.

Внезапно по левую сторону от себя я заметил какую-то темную массу; на мгновение у меня появилась надежда, что это дом. Строение было окружено оградой; я заста­вил лошадь перепрыгнуть через ограду и объехал вокруг него.

Это была заброшенная часовня.

Напротив дверей часовни находился казачий пост, заброшенный, как и она сама.

Я снова заставил лошадь перепрыгнуть через ограду, но с другой ее стороны оказался ров, которого я не мог заме­тить, так как он был до самого верха занесен снегом.

Лошадь упала, а я покатился в ров.

К счастью, соседство часовни, по-видимому, вынуж­дало волков держаться в отдалении; если бы это случи­лось на дороге, то мне непременно пришлось бы иметь с ними дело, когда я вставал на ноги.

Я снова сел в седло и снова отпустил поводья лошади, двинувшейся в прежнем направлении.

Не проехав и ста шагов, я заметил приближавшегося ко мне всадника.

Я остановился, положил руку на кинжал, единствен­ное свое оружие, и, встав поперек дороги, крикнул по-русски:

— Кто идет?

— Брат, — ответил незнакомец.

Я подъехал к б р а т у, с которым мне было так приятно встретиться.

Это был донской казак в косматой папахе и с длинной пикой.

Его спешно отправил навстречу мне Муане, который, прибыв на станцию и тревожась за меня, послал его на поиски.

Казак поехал вперед, а я последовал за ним.

Через полчаса я увидел сквозь окно станционного дома силуэты Муане и Григория, гревшихся перед жар­ким огнем.

Признаться, эта картина показалась мне более прият­ной, чем зрелище волков, за час до этого бежавших сле­дом за мной.

Я дал казаку рубль и велел задать двойную порцию овса бедному животному, только что сумевшему так раз­умно вывести меня из затруднительного положения.

Да примут все это к сведению путешественники, кото­рые окажутся в таких же обстоятельствах.

Распряженные сани стояли у ворот. Вьючные лошади и багаж прибыли лишь через два часа после меня.

Ямщики потеряли или украли, что гораздо вероятнее, два моих черкесских ружья, одно из которых было вели­колепным: на его стволе стояло клеймо знаменитого Керима. Оно стоило двух карабахских коней, и его взяли у лезгинского командира в бою, в котором был убит генерал Слепцов.

К счастью, у меня оставалось еще два подобных ружья: одно было подарено мне князем Багратионом, а другое — князем Тархановым.

LVII. СКОПЦЫ

Переночевав на станции Губис-Цхальской, наутро мы отправились в Старый Марани.

Как и накануне, я держал при себе верховую лошадь, хотя и настроился ехать, где только возможно, в санях.

Муане, который накануне, падая с лошади, ухватился за ветку и разодрал себе руку, попросил у меня разреше­ния ехать на моей лошади, пока она не понадобится мне самому: на ней было превосходное гусарское седло, дан­ное мне во временное пользование полковником Рома­новым, о чем, помнится, я уже говорил.

Короче говоря, он уселся в гусарское седло, я как можно крепче устроился в санях, и мы тронулись в путь.

Ночью сильно подморозило, что делало дорогу более легкой для саней, но более трудной для лошадей.

В итоге, вместо того чтобы находиться, как накануне, в хвосте каравана, я оказался во главе его и, вместо того чтобы ехать медленнее, чем мои спутники, ехал быстрее их.

Примерно через час, повернув голову назад, я разли­чил вдали лошадь без наездника. В тот же миг я велел остановить сани: дорога была настолько скверная, что сам Боше не мог бы поручиться, что он удержится на ней в седле.

Позади лошади ехал всадник, по-видимому гнавшийся за ней; всадник этот был Григорий, так что выбило из седла Муане.

Через минуту лошадь и всадник оказались возле меня, и мои ямщики остановили лошадь.

Выяснилось, что она свалилась в канаву и перебросила Муане через голову: то же самое случилось накануне со мной.

К счастью, на этот раз не нашлось ветки, за которую он мог ухватиться, и падение не причинило ему никакого вреда.

Я продолжил ехать, намереваясь опередить, если удастся, своих товарищей и заранее приготовить лошадей на следующей станции; грузин должен был по приказу Григория догнать меня и служить мне переводчиком.

Все шло хорошо до десяти часов утра, но в десять часов утра повторилось то же явление, какое мы уже видели на равнине: несмотря на снег, покрывавший землю, воздух нагрелся от жарких лучей солнца, снег мало-помалу растаял, и я оказался в море грязи.

Кто не видел грязи Мингрелии — хотя я и не нахо­дился еще в самой Мингрелии, но, тем не менее, уже был на ее границе, — тот не видел ничего.

В одно мгновение я оказался покрыт слоем чернова­той земли, угрожавшей превратиться в прекрасную литейную форму, моделью для которой мне предстояло стать; подозвав Григория, я велел ему сесть на одну из запряженных в сани лошадей, а сам взял его лошадь.

Менее чем через час дорога превратилась в зыбкое болото, в котором моя лошадь начала вязнуть вначале по копыто, затем по колено и, наконец, по грудь.

Это болото пересекали ручьи, где лошади и сани скры­вались до половины; чтобы перебраться через них и достичь другого берега, требовались неимоверные уси­лия. Я имел неосторожность остановиться на минуту, чтобы присутствовать при одном из таких выдергиваний, и только когда я попытался двинуться дальше сам, выяс­нилось, что, оставаясь на одном месте, моя лошадь увязла по грудь.

Стремена у меня задевали землю, если только можно назвать землей то жидкое и вязкое вещество, по кото­рому мы прокладывали себе путь.

Какие усилия я ни предпринимал, чтобы вытащить свою лошадь из этого тесного плена, все было беспо­лезно, пока я сидел у нее на спине; спешившись, я сам погрузился по колено в эту топь, не желавшую, видимо, нас выпускать, и только с помощью сильных ударов плетки мне удалось вытащить лошадь из более чем труд­ного положения, в какое она попала.

После этого настал мой черед: я вцепился в ее гриву и через три или четыре шага очутился в конце концов на земле достаточно твердой для того, чтобы сделать себе из нее точку опоры и снова сесть в седло.

Так мы проехали четыре льё.

В предвидении не то чтобы подобных дорог — ибо такое невозможно предвидеть в стране, где имеется сеть почтовых станций, — а просто плохих дорог, я купил в Казани сапоги. Они доходили мне до бедер и пряжками пристегивались к тому же поясу, что и мой кинжал.

Так вот, когда я приехал на станцию, в моих сапогах оказалось столько же грязи, сколько ее было снаружи.

Но все же я туда в конце концов приехал, хотя два или три раза у меня были опасения пропасть без вести. Подобные происшествия, как нам сказали в Марани, случаются довольно часто.

Не доезжая одного льё до Марани, мы встретили на своем пути реку Цхенис-Цхали, Гиппус древних.

Древние называли ее Гиппусом, то есть рекой Лошади, из-за большой скорости ее течения.

Впрочем, название «Цхенис-Цхали» представляет собой всего-навсего перевод слова «Гиппус» и означает «Лошадиная вода».

Мы остановились у дверей постоялого двора, разде­ленного на два помещения. Меньшее из этих помеще­ний, представлявшее собой нечто вроде мелочной лавки, имело площадь около десяти квадратных футов и заклю­чало в себе наваленные друг на друга предметы первой необходимости: хлеб, сыр, сало, свечи, вино и раститель­ное масло, соприкасавшиеся между собой с чисто перво­бытной простотой.