Мы снова отправились в путь.

Ручей занимал почти все дно ущелья, и дорога, остав­ленная им для путников, которые никак не могли срав­няться с ним в скорости, была шириной не более саней. Это было бы еще ничего, если бы оставалась возмож­ность ехать бок о бок с ним, но соседние скалы требо­вали свою долю места; в итоге дорога беспрестанно шла то вверх, то вниз, словно спина верблюда; прибавьте к этому ручьи, низвергавшиеся с горы, чтобы слиться с тем горным потоком, что катил по дну ущелья, ручьи, про­ложившие себе путь под снегом и оставившие поверх­ность нетронутой, а потому обманчивой, — и вы немного приблизитесь к представлению, которое можно составить себе о той страшной дороге, по какой мы ехали в тем­ноте, при ветре, способном свалить с ног если и не вола, то буйвола, и при снеге, мешавшем видеть в десяти шагах перед собой.

Всякий раз, когда мы переезжали по одному из шатких мостов, переброшенных над ручьями, снежный покров оказывался глубже и сани проваливались в яму. И тогда, чтобы вытащить их оттуда, лошадям приходилось при­лагать невероятные усилия. Они делали пять или шесть шагов почти по отвесному склону, и во время такого вос­хождения нам удавалось удерживаться на нашей поклаже лишь с помощью приемов, способных сделать честь самым искусным эквилибристам.

На середине подъема мы встретили солдат.

Они обменялись несколькими словами с нашими ямщиками, которые затем повернулись в нашу сторону и сказали:

— Солдаты уверяют, что дальше ехать нельзя.

— А почему нельзя?

— Три громких звука, которые недавно послышались, были взрывами минных зарядов, а не ружейными выстре­лами.

— А зачем взрывали минные заряды?

— Чтобы расширить дорогу.

— Что ж, раз дорога теперь шире, она, естественно, стала и легче.

— Легче она будет завтра или послезавтра.

— А почему не сегодня?

— Потому что тогда она будет расчищена.

— Стало быть, она еще не расчищена?

— Нет, они не могли продолжать работу: там, наверху, был слишком сильный ветер.

— Ну и что вы советуете?

— Мы советуем вернуться в деревню и ждать, пока дорога не станет свободной.

Я бросил взгляд на место, где мы остановились:

— Скажите им, что я не имею ничего против, если только они сумеют развернуться.

Григорий передал мой ответ ямщикам; но случилось то, что я и предвидел: дорога была такая узкая и такая обрывистая, что лошадям не удавалось развернуть сани в обратную сторону.

— Вот видите, нам придется ехать вперед, — сказал я Григорию. — А потому: пошел, пошел!

Ямщикам поневоле пришлось по-прежнему идти впе­ред.

Мы поехали шагом, но так медленно, что два горца, вышедшие одновременно с нами из Ципы, догнали нас и шли позади наших саней.

На вершине подъема путь нам преградил обвал; здесь дорога перестала быть ровной и превратилась в насыпь, наклоненную в сторону пропасти. Днем, в хорошую погоду, когда видно, куда ставить ноги, тут, в крайнем случае, еще можно было бы пройти; но ночью, при страшном ветре, при снеге, хлеставшем вам в лицо, от этого могла закружиться голова.

Горцы, следовавшие за нами, явно шли расчищать дорогу; у них были с собой заступы.

— Спросите этих славных малых, — сказал я Григо­рию, — не могли бы они проложить нам здесь нечто вроде рва.

Григорий задал им этот вопрос; они ответили утверди­тельно и тотчас же принялись за дело.

Я приподнялся на цыпочках: обвал был шириной метров в двенадцать.

— Работы им тут до завтрашнего дня, — сказал я Муане, — так что пойдем пешком, а сани с пятью лошадьми как-нибудь проедут.

— Хорошо, пойдем пешком.

Мы преодолели препятствие, уцепившись за корни деревьев, чтобы не соскользнуть в сторону пропасти и устоять против ветра, который, казалось, поспорил сам с собой, что он не даст нам пройти.

Но если ветер в самом деле поспорил, то он проиграл: мы прошли.

Настала очередь саней.

На их сторону, противоположную пропасти, навали­лись два наших славных горца, и сани тоже прошли.

— Сколько еще верст до станции? — поинтересовался я у ямщиков.

— Десять.

— Вот что, дорогой Муане, поезжайте, если вам угодно, в санях, а я пройду эти десять верст пешком.

— Идите без меня: я устал.

— Тогда садитесь в сани, а я пошел; будьте покойны, я пойду так же быстро, как сани.

Муане забрался в сани.

Не проехав и ста шагов, он вдруг на глазах у меня под­скочил, словно волан, подброшенный ракеткой.

После этого я его уже не видел.

На пути у саней оказался один из тех ручьев, о каких я уже говорил, и, поскольку рядом с Муане больше не было меня, чтобы его удержать, он был выброшен из них, словно катапультой, и упал на четвереньки в воду. Я услышал одновременно его смех и брань, и это меня успокоило.

— Ну что, вы опять сядете в сани? — спросил я его.

— Пожалуй, нет, — сказал он, — с меня довольно. Идемте.

Мы шли, но при этом на каждом шагу увязали в снегу высотой в полметра.

Пройдя версты две, Муане воскликнул:

— Право же, ничего не поделаешь, но я снова сажусь в сани!

Я взял за руку Григория, и мы пошли достаточно уве­ренно, опираясь друг на друга, ведь теперь у каждого из нас было по четыре ноги вместо двух.

— Возьмите за руку Григория, — сказал я, обращаясь к Муане, — а я возьму за руку одного из наших горцев; второй присмотрит за санями.

Когда это было исполнено, мы отправились дальше.

— Ну что вы теперь скажете о Вергилии? — спросил меня Муане.

— Я скажу о нем то же, что Жантиль сказал о Расине: он шалопай.

— Ой-ой, что это такое?

Этот тревожный возглас издал Муане.

Мы остановились: из гигантского зияющего свода, обращенного в сторону дороги, извергалась масса воды, которая, судя по производимому ею шуму, должна была быть огромной.

Этот распахнутый исполинский зев в горе имел настолько зловещий вид, что мы остановились, спраши­вая друг друга, идти ли нам дальше.

К счастью, наши горцы знали это место и успокоили нас, а один из них подал нам пример, пройдя там первым.

Мы отделались тем, что прошли по колено в воде.

Саням пришлось сложнее из-за обрывистых берегов этого своеобразного водостока, но они тоже его преодо­лели.

После этого дорога стала понижаться, и мы снова ока­зались на одном уровне с ручьем.

Нам оставалось проделать еще шесть верст.

Однако мы были уже в полном изнеможении; ноги наши замерзли так, что мы их уже не ощущали, но при этом со лба у нас катился пот.

Ветер усилился, снег повалил еще гуще. Нам необхо­димо было как можно скорее добраться до станции: если бы на дне этой узкой долины нас застигла метель, мы уже не вышли бы оттуда.

Я первый предложил снова сесть в сани, и предложе­ние это было принято; мы закутались в тулупы и заняли свои места.

Два сопровождавших нас горца уцепились за сани: тем самым мы оказывали им услугу, ускоряя их путь, а они, со своей стороны, не позволяли нам опрокинуться.

Я закрыл глаза и предоставил себя судьбе, я бы даже сказал Провидению, если бы считал себя настолько важ­ной особой, чтобы Провидение занималось мною.

Время от времени я открывал глаза, но открывал я их напрасно, потому что мне не удавалось увидеть ничего, кроме необъятной снежной пелены, которую ветер, каза­лось, встряхивал передо мной, и горного потока, реве­вшего в двух шагах от меня.

Наконец мне почудилось, что я заметил свет.

— Это станция? — спросил я.

— Нет, это деревня Молит.

— А станция?

— В трех верстах.

В эту ночь все представлялось фантастическим, даже расстояние. Мы выехали в полдень, завершили подъем в три часа и спускались в течение пяти часов, полагая, что делаем четыре льё в час, но так и не смогли преодолеть тридцати верст, то есть семи с половиной льё.

Сани подъехали к этому огоньку: он светил на малень­ком постоялом дворе. Мы вошли туда, полумертвые как от усталости, так и от голода; к счастью, нам удалось найти там съедобный хлеб и нечто вроде солонины, к которой в любое другое время мы даже не прикоснулись бы и которая теперь показалась нам превосходной. Разу­меется, наши горцы приняли участие в этой трапезе.