Никакое человеческое существо, никакая живая тварь не двигались по этой пустыне, служившей самым совер­шенным образом смерти, какой мне когда-либо прихо­дилось видеть.

Небо, земля, горизонт — все было белое, холодное, оледенелое.

Мы вышли из саней, закинули за плечо ружья и начали пешком взбираться по этому склону.

За месяц до нас по той же дороге проехал английский посол в Персии, г-н Мюррей, и он писал, что ему уда­лось перебраться через Сурам лишь благодаря тому, что в три его экипажа были впряжены шестьдесят волов.

Но весь этот месяц постоянно шел снег, так что нам, исходя из пропорции, должно было понадобиться двести волов.

На каждом шагу мы увязали в снегу по колено. Григо­рий, решившись отойти в сторону от дороги, на которую указывали следы лошадиных копыт, тотчас же погрузился в снег по пояс.

Высота снежного покрова вокруг нас составляла в среднем от четырех до пяти футов, и мы прекрасно пони­мали, что если бы снежный вихрь настиг нас в этом месте, то мы все остались бы здесь навсегда — и люди, и лошади.

Было страшно холодно, и тем не менее дорога настолько утомляла, что мы обливались потом; стоило бы нам остановиться хоть на минуту, и пот у нас на лице обратился бы в лед, а это грозило плевритом и воспале­нием легких; так что нам ничего не оставалось, как про­должать идти; к тому же сани, которые, словно черная точка, виднелись в версте позади нас и, даже освобож­денные от нашего веса, лишь с величайшим трудом сле­довали за нами, не сдвинулись бы и на шаг, если бы мы снова сели в них.

У нас ушло примерно три четверти часа, чтобы достичь вершины горы.

Мы оказались на плато.

Там мы продолжили путь, замедлив шаг, чтобы посте­пенно остынуть, но прошли почти три версты, прежде чем нас догнали сани.

К счастью, ночь была лунная, и, хотя луну нельзя было увидеть из-за снежной пыли, висевшей в воздухе, ее свет доходил до нас — бледный, болезненный, мертвенный, но все же достаточный для того, что позволять нам ори­ентироваться.

Мы застегнули свои тулупы и опять сели в сани; при­мерно через полчаса послышался лай собак, но они нахо­дились по крайней мере в четырех-пяти верстах от нас.

Лай этот доносился из деревни Руис.

Нам ничего не оставалось, как набраться терпения и двигаться вперед.

Эти четыре версты мы проделали за три четверти часа, причем ехали все время шагом: ямщик опасался сбиться с дороги, поскольку никаких следов ее видно не было.

Кажду минуту он останавливался и осматривался.

К счастью, лай собак указывал ему, куда надо было ехать; по мере того как мы приближались к деревне, этот лай усиливался: собаки, наделенные необычайным нюхом полудиких животных, учуяли нас за целое льё.

Наконец показались какие-то черные линии; это были изгороди деревни. Мы поторопили ямщика, который мог не опасаться теперь, что он заблудится, но вполне мог опрокинуть нас в какой-нибудь овраг.

Однако ничего подобного не случилось; сани остано­вились напротив какого-то постоялого двора, стоявшего, словно одинокий часовой, у дороги; ямщик подал зов, и из дома вышел хозяин с пылавшей головней в руке.

Замерзнув, несмотря на свои тулупы, мы поспешили войти в дом.

Спешу принести извинения за то, что я назвал такое домом. Это был сарай, навес, притон, ужасающий сна­ружи и, что еще хуже, отвратительный внутри.

Внутри его освещало яркое пламя, пылавшее в кир­пичном камине; свет этого пламени играл на предметах, которые невозможно было с первого взгляда распознать, а распознав, невозможно было исчислить.

Это были шкуры буйволов, сваленные в углу, сушеная рыба, куски копченого мяса, висевшие как попало под потолком вместе со связками сальных свечей; наполо­вину пустые бурдюки, топленое сало, вытекавшее из переполненных горшков на пол, гнилые циновки, слу­жившие постелью для ямщиков, никогда не мытые ста­каны и еще что-то небывалое, без облика, а главное, без названия.

Нужно было войти туда, ходить по этому грязному полу, на который не оказывал никакого воздействия мороз, дышать этим смрадным воздухом, запах которого не был определенным, а представлял собой смесь два­дцати тошнотворных запахов; нужно было сидеть на этой соломе, а вернее, на этом гноище; нужно было преодо­леть отвращение, победить чувство гадливости; нужно было заткнуть себе нос, закрыть глаза — короче, нужно было безбоязненно противостоять тому, что было куда хуже, чем опасность.

Прежде всего мы позаботились выяснить, каким обра­зом здесь можно раздобыть лошадей или волов.

Хозяин заведения, который в своей одежде, покрытой кровавыми пятнами, напоминал мясника, вышел из-за прилавка и несколько раз пнул ногой какой-то бесфор­менный предмет, лежавший на земле.

Бесформенный предмет пошевелился, застонал, но почти сразу же впал в прежнюю неподвижность и затих.

Удары ногой стали сильнее, и после этого в полутьме обрисовался какой-то человек, покрытый лохмотьями: он встал на ноги, протер глаза и тем жалобным тоном, какой сопровождает неизбывное утомление и постоян­ную боль, спросил, чего от него хотят.

По-видимому, трактирщик сказал ему, что надо идти искать лошадей.

Мальчик — а это был мальчик — проскользнул под прилавком и, направляясь к двери, пересек круг света, отбрасываемого пламенем.

Это был очаровательный ребенок, бледный, исхуда­вший от страданий, исполненный той щемящей поэзии нищеты, о какой мы даже не имеем понятия в наших цивилизованных странах, где благотворительность, а если не благотворительность, то полиция, набрасывает свой покров на наготу, становящуюся чересчур безобраз­ной.

Мальчик удалился, дрожа и охая: он был похож на воплощение жалобы.

Тем временем мы подошли к огню, тщетно пытаясь найти что-нибудь, на что можно было бы сесть. Мне вспомнилось, что у двери я натолкнулся на какое-то бревно; я подозвал Григория и Муане, втроем мы под­няли его и подтащили к огню: оно и стало нашим сиде­ньем.

Через минуту мальчик вернулся, проскользнул под прилавком, занял свое прежнее место, свернулся, как еж, и снова заснул.

Вслед за ним пришли два человека.

Эти люди сдавали внаем лошадей.

Григорий, потолковав с ними минуту, передал нам их требования: сначала они запросили пятнадцать рублей за то, чтобы отправиться за телегой, но в конце концов сба­вили цену до десяти рублей; я дал им пять рублей в каче­стве задатка, и они ушли, пообещав, что через два часа телега будет доставлена.

Было уже десять часов вечера.

Мы умирали с голоду; к несчастью, наша походная кухня находилась в телеге. Я бросил взгляд на все, что нас окружало: при одном виде того, что нам мог пред­ложить хозяин, к горлу подступала тошнота. Лишь Гри­горий гордо противостоял этому чувству отвращения.

— Спросите у этого человека, есть ли у него карто­фель, — сказал я Григорию, — мы испекли бы его в золе. Это единственное, что я решусь съесть в этой смрадной берлоге.

Как выяснилось, картофель у хозяина был.

— Тогда пусть он нам его даст, — сказал я Григорию.

Григорий передал хозяину мою просьбу.

Трактирщик подошел к мальчику и снова пнул его ногой.

Ребенок поднялся, стеная и охая, затем проскользнул, как и в первый раз, под прилавком, скрылся в темных глубинах сарая и вскоре вернулся, держа в руке свою папаху, наполненную картофелем.

Он высыпал его у наших ног и снова пошел спать.

Положив несколько картофелин в горячую золу, я стал искать глазами место, где можно было бы к чему-нибудь прислониться и вздремнуть.

Муане сходил за лежавшей в санях старой бараньей шкурой, служившей нам покрывалом для ног, расстелил ее на земле, лег сверху, используя в качестве изголовья бревно, и тотчас уснул.

Григорий отыскал мостовой камень, прислонился ко мне спиной, и мы заснули, упершись друг в друга.

Существуют определенные положения, в которых, как бы вы ни были утомлены, долго не поспишь: уже через пятнадцать минут я проснулся. .

У меня есть счастливая для путешественника способ­ность спать когда угодно и чувствовать себя отдохнувшим после любого сна, каким бы коротким он ни был.