Наши сани были запряжены тремя лошадьми: две находились рядом и третья впереди.

Ямщик сидел верхом на той, что шла впереди.

Он хлестнул свою лошадь. Григорий, сидевший на передке саней, хлестнул двух других.

Все, даже зрители, подбодрили их криками.

Лошади не вошли в воду, а бросились в нее.

Сани спустились в реку, не испытав особых толчков; вскоре мы наполовину скрылись среди всплесков воды, которые сани взметали вокруг себя. Первая лошадь достигла бугра, за ней его достигли и две другие.

Но подъем происходил не по такому пологому склону, как спуск: передок саней ударился о камень, и удар был так силен, что постромки передней лошади порвались, лошади и ямщик опрокинулись в Лиахву, а Григорий стукнулся головой о полуостров.

Я говорю «полуостров» не в том смысле, что он какой- либо стороной примыкал к берегу, а потому, что ему недоставало лишь шести дюймов, чтобы выступать из воды.

К счастью, эти шесть дюймов воды ослабили удар, а иначе бедный парень размозжил бы себе голову о камни.

Ухватившись за скамейки, мы остались неколебимыми, как justum et tenacem^[15] Горация.

Но должен сказать, что, дабы оставаться такими, сле­довало быть в большей степени твердыми, чем справед­ливыми.

В происшествиях подобного рода есть некоторая польза: она состоит в том, что те, кто стал их жертвой, досадуют, не хотят сдаваться и, пуская в ход всю свою энергию, в конце концов преодолевают препятствие.

Ямщик связал постромки передней лошади и вновь сел на нее верхом; Григорий снова расположился в санях, удары и крики возобновились с новой силой, сани сорвали с места камень, как дантист вырывает зуб, и в свою очередь оказались на бугре, в то время как первая лошадь оказалась в воде по брюхо, а остальные, продви­нувшиеся не так далеко, — по колено.

Нельзя было позволять им расхолаживаться; раздались крики «Пошел! Скорей! Пошел!», удары посыпались гра­дом, взбешенные лошади с быстротой молнии пересекли второй рукав реки и, выехав на другой берег, выбросили нас всех троих из саней.

Утки переплыли реку, а точнее говоря, мы переплыли реку, как утки. Мы выбрались из-под наших кинжалов, ружей и ящиков; никто не пострадал, однако Лиахве осталось на память от нас то, что дети называют снеж­ными портретами — отпечатки наших тел на снегу.

Оставались еще Тимофей и его телега; признаться, я не решался смотреть в его сторону. Препоручив его Богу, я занял свое место в санях, Муане и Григорий тоже рас­положились в них, и мы закричали изо всех сил: «Ско­рей! Скорей!», чтобы воспользоваться преимуществом того закона атмосферы, который утверждает, что ско­рость способствует обсыханию.

Сани понеслись во весь дух, сопровождаемые восто­рженными криками многочисленных зрителей.

Мне не хотелось глядеть на телегу, но я вознаграждал себя тем, что смотрел на Гори. Нельзя представить себе зрелище более величественное и грозное, чем этот ста­рый замок, господствующий над городом.

Вообразите скалу высотой в полторы тысячи футов с гигантской лестницей, которая состоит из крепостных стен и башен, взбирающихся вверх от ее подножия до вершины и образующих семь последовательных поясов укреплений: у каждого из них по башне в каждом из их углов.

Наконец, выше располагается восьмой пояс укрепле­ний, образующий главную, верхнюю, замковую башню, а посреди нее находятся развалины крепости.

Муане слишком замерз, чтобы на месте зарисовать этот замок, однако он сделал для Гори то, что прежде было сделано им для замка шамхала Тарковского: он мысленно сфотографировал его и вечером перенес на бумагу.

Наконец, мой взгляд, почти против моей воли, пере­местился с высоких вершин к реке, и я закрыл глаза руками, чтобы не видеть печального зрелища, которое мне открылось. Все было опрокинуто в Лиахву: телега, чемоданы, сундуки, походная кухня, спальные мешки, а прежде всего — сам Тимофей.

У меня даже не было желания поделиться своим горем с Муане: я надвинул, словно Казбек у Лермонтова, свой башлык себе на глаза и закричал глухим голосом: «Ско­рей! Скорей! Скорей!»

Ямщик подчинился приказу.

Мы переправились через вторую реку, которая по срав­нению с первой была не более чем пустяком, так что я упоминаю о ней просто к слову, а затем верст пятнадцать катились по достаточно гладкой равнине. Внезапно на пути встал косогор.

Я бы не назвал его горой, но это был склон футов в сто, своей крутизной напоминавший скат крыши.

Даже допуская, что наша телега выбралась из реки, можно было быть уверенным, что она не сумеет под­няться на этот склон, крутой, как русская горка.

Так что я предложил подождать Тимофея, чтобы при­думать какое-нибудь средство втащить телегу на вершину косогора. Предложение было принято.

Мы вышли из саней, в которых осталась только наша поклажа, и, пока ямщик взбирался на них вверх по склону, Муане, Григорий и я принялись рубить кинжа­лами древесные сучья, чтобы сложить из них костер и согреться.

Мы дымились возле костра, словно сырые дрова, но, дымясь, обсыхали, а все остальное не имело значения.

Дымясь и обсыхая, мы, тем не менее, напряженно прислушивались.

Наконец раздались звуки почтового колокольчика, и мы увидели телегу с Тимофеем, восседавшим на вершине поклажи.

Тимофей был великолепен! Вода, в которой он вымок, почти сразу превратилась в ледяные сосульки: это была колонна, покрытая сталактитами; он был похож на ста­тую Зимы у главного бассейна Тюильри, недоставало только жаровни, чтобы отогревать в ней пальцы.

Мы даже не стали спрашивать его, как ему удалось переправиться: его обледеневшая одежда красноречиво свидетельствовала о том, как это произошло; однако, поскольку он был закутан в тулуп и в две или три шинели, вода не проникла до его тела, скрытого под пятью или шестью покровами.

Если бы Тимофей отогрелся, он в конце концов про­мок бы насквозь, а так мороз задержал воду в пути.

Что же касается наших чемоданов и сундуков, то все они покрылись слоем льда.

Мы выпрягли из саней лошадей, которые, освободи­вшись от нашего веса, благополучно достигли вершины косогора, и впрягли их в телегу; но шесть наших лоша­дей напрасно тратили свои силы: телега дошла до трети горы и там, по ступицу увязнув в снегу, заупрямилась и остановилась.

Понимая, что упорствовать в таком безнадежном деле бесполезно, мы велели Тимофею ждать нас, а сами настроились добраться до ближайшей деревни, носившей название Руис, и прислать ему оттуда лошадей или волов. Эта деревня, по уверениям нашего ямщика, находилась не более чем в десяти верстах, так что дорога до нее должна была занять самое большее два часа.

Тимофей остался на вершине своей телеги: по виду это был царь Декабрь, восседающий посреди своих ледяных владений.

Мы снова сели в сани и помчались как можно быстрее.

До темноты оставался от силы час, а погода была скверная.

LII ТИМОФЕЙ НАХОДИТ НОВОЕ ПРИМЕНЕНИЕ ХИМИЧЕСКИМ СПИЧКАМ

Примерно одну версту мы ехали довольно быстро, поскольку находились на плоскогорье; но, по мере того как мы приближались к Сураму, косогоры следовали один за другим, становясь все более крутыми.

Наконец, мы подъехали к началу дороги, идущей в гору; тем временем уже почти спустилась ночь.

Невозможно составить себе представление об этой местности, полностью укрытой снегом, если вы ее не видели; дорога была едва намечена следами лошадиных копыт, и на ней нельзя было обнаружить следов ни от колес экипажей, ни от полозьев саней; вдали, словно огромный белый занавес, зубчатый край которого терялся в сером небе, простиралась горная цепь Сурама, соеди­няющая тот отрог Кавказа, что тянется к Черному морю и заканчивается у Анапы, с тем, что углубляется в Пер­сию, отделяя Лезгистан от Армении; по левую руку от нас, в нижней части огромного снежного пространства с почти неощутимым наклоном, грохотала Кура; по пра­вую сторону тянулся ряд холмов, которые закрывали собой горизонт, вставая один за другим, словно непо­движные волны.