это тыквы с длинной горловиной;

суповые половники, на дне которых непонятно зачем прикреплена голова оленя с подвижными рогами, сде­ланная из позолоченного серебра: такие сосуды называ­ются к в а б и;

чаши размером с супницу;

рога, оправленные в серебро и длинные, как охотни­чий рог Роланда.

Самый маленький из этих сосудов способен вместить бутылку, и его всегда надо выпивать в один присест, не переводя дыхания.

Кроме того, гость — как грузин, так и иностранец, — сидящий, а точнее говоря, скорчившийся за грузинским столом, всегда волен есть то, что он пожелает, но никогда не имеет права пить так, как ему хочется.

Вместимость желудка гостя определяет тот, кто про­возглашает тост в его честь.

Если тост был провозглашен с полной кулой, полной тыквой, полной кваби, полной чашей или с полным рогом, то принимающий этот тост должен опорожнить кулу, тыкву, чашу или рог до последней капли.

Провозглашающий тост произносит таинственные слова:

— Алла верды!^[9]

Принимающий его отвечает:

— Яхши йол!^[10]

Вызов брошен, и теперь надо все выпить или лоп­нуть.

Грузин считает великой честью для себя, когда о нем говорят как о первостатейном бражнике.

Во время приезда императора Николая на Кавказ граф Воронцов представил ему князя Эристова, сказав:

— Государь, я имею честь представить вам первейшего бражника во всей Грузии.

Князь стыдливо поклонился, но вид у него был вполне довольный.

Посудите же, какой пыткой грозил стать для меня, пьющего только воду, грузинский обед, на который я согласился прийти.

Тем не менее я решился на это не колеблясь.

В назначенный час я был на месте.

Чтобы оказать мне честь, за столом собрали несколько прославленных бражников — в числе прочих присутство­вали князь Николай Чавчавадзе и поляк Иосиф Пене- репский.

Кроме того, среди нас были поэт и музыкант. Поэта звали Евангулом Евангуловым.

Нашего хозяина звали Иваном Кереселидзе.

Всего за столом было около двенадцати человек.

Первое, что поразило меня, когда я вошел в столо­вую, — это огромный глиняный кувшин, напоминавший те, в каких прятались сорок разбойников Али-Бабы, и заключавший в себе от восьмидесяти до ста бутылок.

Его предстояло опорожнить.

На полу был разостлан большой ковер; на ковре были поставлены тарелки с вилками, ложками и ножами, но только для нас, привыкших к подобным тонкостям.

Гости из числа местных жителей должны были по древнему патриархальному обычаю есть руками.

Мне предоставили почетное место во главе стола. Хозяин дома расположился напротив меня; по правую руку от меня посадили князя Николая Чавчавадзе, по левую — г-на Пенерепского.

Музыкант и поэт поместились в конце стола, и обед начался.

У меня есть привычка избегать опасности так долго, как мне это удается, но, когда настает минута противо­стоять ей, я останавливаюсь и твердо держусь до конца.

Именно так и случилось со мной в этих обстоятель­ствах.

Человек, не пьющий вина — то, что я собираюсь высказать, на первый взгляд может показаться парадок­сом, но для всякого, кто вникнет в вопрос, обратится в истину, — так вот, человек, не пьющий вина, в момент состязания имеет преимущество перед тем, кто пьет вино постоянно.

Дело в том, что у того, кто его пьет, в глубине мозга всегда есть остаточное опьянение от выпитого накануне, и теперь к нему присоединяется новое опьянение.

Между тем тот, кто пьет только воду, вступает в состя­зание, имея голову твердую и здоровую, и требуется определенное количество вина, чтобы она оказалась у него в таком же состоянии, что и у людей пьющих.

Так, если дело касается кахетинского, то речь во вся­ком случае должна идти о пяти или шести бутылках.

Трудно сказать, сколько их опустошил я сам среди пируэтов поэта и под гаммы музыканта, закусывавших и выпивавших в перерывах между своими импровизаци­ями, но, по-видимому, цифра была внушительная, ибо по окончании обеда зашел разговор о том, чтобы выдать мне свидетельство, удостоверяющее мои способности — правда, не думать, а вмещать.

Предложение было единодушно принято; присутству­ющие взяли листок бумаги, и каждый изложил на нем свою оценку моих способностей, а затем поставил свою подпись.

Первым начал хозяин дома, написав следующие строки:

«Господин Александр Дюма посетил нашу скромную редакцию и принял участие в обеде, выпив на нем вина больше, чем грузины.

1858, 28 ноября (старого стиля).

Иван Кереселидзе, редактор грузинского журнала "Заря"».

За оценкой, удостоверенной радушным хозяином, последовала оценка со стороны князя Николая Чавча­вадзе, изложенная в следующих выражениях:

«Я присутствовал на обеде и свидетельствую, что г-н Дюма выпил вина больше, чем грузины.

Князь Николай Чавчавадзе».

Что же касается поэта, то он, вместо того чтобы удо­стоверять мои способности, сочинил для меня незатей­ливый мадригал.

Вот перевод этого грузинского мадригала:

Явился наш поэт боготворимый,

Как если б император к нам пришел.

Он просветил наш ум

И радость Грузии доставил.

Что касается других свидетельств, то я отсылаю моих читателей к оригиналам, которые я готов предоставить, но надо иметь в виду, что они написаны по-грузински, по-русски и по-польски.

Мы уже говорили, что в отношении прелестных недо­статков, которыми грузин одарила природа, они явля­ются избранниками творения.

Мы говорили, что они расточительны. Доказательство этой расточительности налицо: все грузины разорены или близки к этому.

Правда, русское правительство весьма этому способ­ствовало.

Мы говорили, что они лучшие во всем мире бражники. Учтивость, которую они проявили, выдав мне свидетель­ство, не может повредить их собственной славе: такое свидетельство, как это часто бывает у нас, служит, веро­ятно, лишь доказательством их вежливости.

Мы говорили, что они храбры.

В этом никто не оспаривает у них первенства, даже самые храбрые из русских. Часто приводят примеры их отваги, проявляющейся с удивительной простотой.

В одной из экспедиций, предпринятой графом Ворон­цовым, отряд подъехал к лесу, который, как предполага­лось, охраняли горцы.

— Пусть направят на лес две пушки, заряженные кар­течью, и выстрелят, — сказал граф, — вот тогда мы и увидим, охраняется ли он.

— Зачем терять время и порох, ваше сиятельство? — сказал присутствовавший при этом князь Эристов. — Я сам отправлюсь туда и посмотрю.

Он пустил коня вскачь, пересек лес в одном направле­нии, на обратном пути пересек его в другом направлении и, возвратившись, доложил с античной простотой:

— Там никого нет, ваше сиятельство.

Однако, помимо только что перечисленных нами качеств, грузины имеют еще одно, о котором мы пока не говорили и в котором нам не хотелось бы их винить.

Они имеют носы, каких нет ни в какой другой стране света.

Марлинский написал нечто вроде оды грузинским носам. Мы приведем ее здесь, поскольку у нас нет надежды изложить этот предмет лучше него.

«Куда, подумаешь, прекрасная вещица — нос! Да и пре- полезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал подне­сти ему ни похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки хоть бы инва­лидною прозой! Чего-то люди не выдумали для глаз! И песни-mo, и комплименты, и очки, и калейдоскопы, и картины-то, и гармонику из цветов. Уши они увесили серь­гами, угощают Гайденовым хаосом, "Робертом-Дьяволом", "Фра-Дьяволом" и всеми сладкозвучными чертенятами музыки. Про лакомку-рот и говорить нечего: люди готовы бы жарить для него не только райских птиц, но и самих чертей; скормить ему земной шар с подливкою знаменитого Карема. А что выдумали они для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа? Ничего! Положительно ничего, кроме розового масла и нюхательного табаку, которыми развращают они носовую нравственность многих и казнят обоняние остальных. Неблагодарно это, господа, как вы хотите: неблагодарно! Он ли не служит вам верою и прав­дою? Глаза спят, рот смыкается иногда прежде пробития зори, а нос — бессменный часовой: он всегда хранит ваш покой или ваше здоровье. Он вечно в авангарде. Испортятся глаза — его седлают очками. Нашалили руки — ему доста­ются щелчки. Ноги споткнулись, а он разбит! Господи, воля твоя ...за все про все бедный нос в ответе, и он все пере­носит с христианским терпением; разве осмелится иногда храпнуть: роптать и не подумает.