В рассказе крестьянина были и хорошие вести, и дур­ные, ведь князь сказал, что лезгины не смогут перепра­виться через Алазань, и они в самом деле через нее не переправились.

Примерно за час до того, как вернулся Зуриа, в поме­стье явился какой-то человек, назвавшийся армянским купцом; по его словам, при нем была значительная сумма, и он боялся продолжить путь; однако этот чело­век говорил по-армянски с произношением, выдававшим в нем горца. Княгиня приказала слугам обезоружить при­шельца, а если он попытается бежать — стрелять в него. Но так как, в конечном счете, ее подозрения могли быть ошибкой, она приказала позаботиться о нем и дать ему ужин.

Было решено покинуть поместье в шесть часов утра.

Одного за другим в Телав отправили за лошадьми двух посланцев. Но оба услышали в ответ, что лошадей нет совсем и будут они только на следующий день, в воскре­сенье, в семь часов утра.

Весь день слуги продолжали укладывать вещи в сун­дуки. Зуриа настаивал, чтобы княгиня немедленно поки­нула поместье, пусть даже пешком; что же касается вещей, то их повезут на следующий день, и они догонят ее.

На протяжении этого дня два или три крестьянина нарочно выходили из леса, чтобы убедить княгиню при­соединиться к ним. Княгиня отвечала, что утром у нее будут лошади и тотчас по прибытии их она отправится в путь.

Было бы величайшим несчастьем, если бы именно в эту ночь лезгины напали на поместье.

Вечером все было приготовлено к отъезду.

Все чувствовали необходимость быть вместе, а не раз­лучаться и в одиночестве ждать, как будут развиваться события; домочадцы собрались в комнате княгини Вар­вары, уложили детей и загасили все свечи. Затем, ощу­тив, что в этом своего рода заточении и в этой темноте у них начинается удушье, все вышли на балкон, откуда можно было видеть подступавший все ближе огонь.

Свет, отбрасываемый пожаром, был столь ярким, что в случае нападения лезгин он лишал княгинь всякой воз­можности бежать.

В четвертом часу утра послышался ружейный выстрел. Он раздался в стороне сада, и вслед за этим звуком наступила мертвая тишина. Это не было нападение, поскольку выстрел был одиночным, но он мог служить каким-нибудь сигналом.

Французская гувернантка, г-жа Дрансе, решила риск­нуть собой: она спустилась в сад и добежала до часовни, затерявшейся среди виноградников: оттуда она увидела в роще, которая тянулась по краю пропасти, человека, державшего в руке ружье. Было очевидно, что именно он произвел только что раздавшийся выстрел. Но друг это был или враг? Госпожа Дрансе не могла этого сказать, однако она не узнала в нем ни одного из слуг князя.

Он крался по направлению к дому.

Тогда она приблизилась к краю пропасти. Обзор оттуда был достаточно широк; вначале г-жа Дрансе ничего не заметила, но затем, переведя взгляд от горизонта ближе к себе, увидела, что ручей, бежавший у подножия скалы, явно уменьшился.

Два человека, ведя лошадей в поводу, шли по другому берегу, и по направлению их взглядов легко было понять, что они ищут место, где можно было бы переправиться через ручей.

Госпожа Дрансе вернулась в дом, но сердце ее было исполнено тревоги. Ошибки быть не могло: все эти при­знаки предвещали близкое нападение. Она хотела поде­литься своими опасениями с княгиней Анной, но та, раз­битая усталостью, уже уснула; тогда г-жа Дрансе вошла к княгине Варваре и увидела, что та молится: ничего дру­гого несчастная вдова предпринять не могла.

— Что поделаешь, моя дорогая! — промолвила она. — Надо ждать лошадей, и, как только они прибудут, мы поедем.

В пять часов служанки княгини стали готовить чай. Чай — это важное занятие для всех, кто имеет отношение к России; яркое пламя самовара — первое, что видишь во всех домах; «самовар» — первое слово, которое про­износит слуга, просыпаясь.

На пути из Петербурга в Тифлис можно обойтись без завтрака, лишь бы утром у вас было два стакана чая; можно обойтись без обеда, лишь бы вечером у вас было два стакана чая.

Около пяти часов явился врач из Телава. Это был домашний врач княгини. Он во весь дух примчался вер­хом, чтобы посоветовать княгине бежать, и бежать как можно скорее: если верхом, то он предлагал ей свою лошадь; если пешком, то он предлагал ей свою руку, но, так или иначе, бежать.

Но как бежать верхом или пешком с шестью или семью детьми, из которых трое грудных, со старой теткой, кня­гиней Тиной, которая при всем своем желании, а глав­ное, из-за охватившего ее страха не могла пройти пеш­ком и версты?

Тем не менее погрузка экипажей подходила к концу, и туда уже отнесли бриллианты, как вдруг раздался страш­ный крик: «Лезгины!»

Эту минуту страха и замешательства описать невоз­можно. Доктор схватил ружье и с несколькими слугами, оставшимися при княгине, бросился навстречу врагу. Женщины заперлись на чердаке. У них была надежда, что лезгины, занимаясь грабежом в нижних этажах, не подумают подняться наверх. Все сбились в кучу в самом темном углу, и послышался строгий голос княгини:

— Помолимся! Смерть приближается.

И в самом деле, лезгины уже вошли в поместье.

Вы уже знаете теперь, что представляют собой эти люди, эти звери, эти гиены, эти тигры, эти рубщики рук — те, кого называют лезгинами.

Вообразите же себе сгрудившихся в углу чердака трех княгинь, из которых одна шестидесятилетняя, десять или двенадцать женщин, из которых одна столетняя (это бы­вшая кормилица отца князя Чавчавадзе), и семь или восемь детей, в том числе трое грудных.

Вспомните «Избиение младенцев» Конье, где матери прижимают детей к груди.

Одни молились, другие плакали, третьи причитали. Дети, уже достаточно взрослые для того, чтобы понимать опасность, подобно той девочке из «Страшного суда» Микеланджело, которая от ужаса хочет вернуться в чрево своей матери, прижимались к княгиням, а другие с дет­ской наивностью и неведением смотрели на все расши­ренными от удивления глазами.

Послышались крики лезгин, треск разбитых стекол и зеркал, звон серебряной посуды, катившейся по паркету, грохот ломаемой мебели. Два фортепьяно застонали под руками дикарей, словно испуганные их варварскими ласками. Через слуховое окно можно было видеть сад. Он наполнился людьми со свирепыми лицами, в тюрба­нах, папахах и башлыках; видно было, как по склону пропасти, считавшейся до тех пор неприступной, подни­мались люди и тащили за собой своих лошадей.

Как и люди, лошади, казалось, принадлежали к породе демонов.

Все стояли на коленях; княгиня Чавчавадзе держала на руках и прижимала к сердцу свою младшую дочь Лидию, трехмесячного ребенка, самого любимого, ибо он был самым слабым.

Несколько женщин, услышав шаги шедших наверх лезгин, бросились к двери чердака и приперли ее своими телами.

Тогда княгиня Орбелиани поднялась, благословила своего сына князя Георгия и, с удивительной торжествен­ностью подойдя к двери, встала перед ней: она первая оказывалась на виду, и ее первой должны были убить. Подобно античным мученицам, она хотела показать своей сестре и другим женщинам, как умирают, призы­вая имя Божье.

Ей было легче пойти на это, чем любой другой: за три месяца перед тем она разлучилась с мужем, который ее боготворил, и последний час был для нее не смертью, а прекращением разлуки.

Шаги лезгин слышались все ближе и ближе. Вскоре под их ногами затрещали деревянные лестницы, которые вели на чердак; удары их кулаков сотрясают дверь; дверь сопротивляется; лезгины удивляются этому, затем дога­дываются, в чем причина этого противодействия, и два или три раза стреляют из пистолета в деревянный заслон; одна из женщин падает, обливаясь кровью, другие броса­ются в противоположную сторону, и дверь распахива­ется.

Все они оказываются перед лицом смерти — хуже того: перед лицом рабства.

И тогда каждый лезгин выбирает себе наудачу плен­ницу, хватает ее как попало — за руки, за волосы, за горло — и тащит за собой; лестница, по которой волокут княгинь, трещит под ногами этой толпы и провалива­ется; целый поток лезгин, женщин и детей обрушивается и падает вниз со второго этажа на первый.