Я тяжело и печально вздохнул, думая о бедной графине, и бросил взгляд на записки, которые она мне прислала.

Эти записки касались преимущественно Лермонтова, лучшего русского поэта после Пушкина, хотя некоторые ставят его даже выше Пушкина.

Поскольку Лермонтов прежде всего поэт Кавказа, куда он был сослан, где он писал, где он сражался и где, нако­нец, он был убит, то воспользуемся этим случаем, когда его имя уже во второй или в третий выходит из-под нашего пера, и скажем несколько слов об этом гениаль­ном человеке, которого я первый сделал известным во Франции, опубликовав в «Мушкетере» перевод его луч­шего романа «Печорин, или Герой нашего времени».

Я дословно привожу заметку, присланную в Тифлис графиней Ростопчиной; что же касается стихотворений, которые мне предстоит цитировать дальше, то они пере­ведены мною.

«МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ.

Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году и происходил от богатого и почтенного семейства; потеряв еще в мало­летстве отца и мать, он был воспитан бабушкой со сто­роны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная и достой­ная, питала к своему внуку самую безграничную любовь, настоящую любовь бабушки; она ничего не жалела для его образования; в четырнадцать или пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые далеко еще не предвещали будущего блестящего и могучего таланта.

Созрев рано, как и все современное ему поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней ничего, и таким обра­зом теория повредила практике. Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юношества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло на его характер и продолжало иметь печальное и значительное влияние на всю его будущ­ность. Он был очень дурен собой, и эта некрасивость, усту­пившая впоследствии силе выражения и почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юные годы.

Она-то и решила образ мыслей, вкусы и направление молодого человека с пылким умом и неограниченным често­любием. Не имея возможности нравиться, он решил соблаз­нять или пугать и драпироваться в байронизм, который был тогда в моде. Дон Жуан сделался его героем, мало того, его образцом: он стал бить на таинственность, на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в его подвижном и впечатлительном воображении; вследствие того что он представлял себя Ларой и Манфре­дом, он привык быть таким. В то время я два раза видела его на детских балах, где я прыгала и скакала, как насто­ящая девочка, какою я и была, между тем как он, одних со мною лет, даже несколько моложе меня, занимался тем, что старался вскружить голову одной моей кузине, очень кокетливой, с которой у него, как говорится, игра шла на равных; я все еще помню странное впечатление, какое про­изводил на меня этот бедный мальчик, гримировавшийся в старика и опередивший года страстей посредством утоми­тельного подражания им. Кузина поверяла мне свои тайны; она показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей в альбом; я находила их дурными, особенно потому, что они не были правдивы. В то время я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина и сама пробовала заняться поэзией. Я написала оду Шарлотте Корде, но у меня достало благоразумия впоследствии сжечь ее. Короче, я даже не имела желания познакомиться с Лермонтовым, настолько малосимпатичным он мне казался.

Он был тогда в благородном пансионе, служившем при­готовительной школой при Московском университете.

Позднее он вступил в Школу гвардейских подпрапорщи­ков; там его жизнь и его вкусы приняли другое направление. Будучи язвительным, насмешливым и ловким, он полностью отдался всякого рода проказам, шалостям и шуткам; вме­сте с тем, исполненный самого блистательного остроумия, богатый и независимый, он сделался душой общества моло­дых людей высшего круга; он был зачинщиком развлечений, непринужденных разговоров, безумных кутежей — словом, всего того, что составляет жизнь в этом возрасте.

По выходе из Школы он поступил в гвардейский егерский полк, один из самых блестящих и отлично сформированных; и там живость, ум и жажда удовольствий опять поста­вили Лермонтова во главе его товарищей; он импровизиро­вал для них целые поэмы на самые обыденные темы из их лагерной или казарменной жизни. Эти стихотворения, которых я не читала и которые не предназначались для женщин, искрятся, как говорят, блистательным остро­умием и сверкающей пылкостью автора. Поскольку он давал всем прозвища, то справедливо было, что и он полу­чил свое. Из Парижа, откуда к нам приходит все, к нам пришел пошлый тип, которого Лермонтов весьма напоми­нал внешне: горбатый Майё. Лермонтова прозвали Майё вследствие его маленького роста и большой головы, что придавало ему своего рода фамильное сходство со знамени­тым уродцем.

Веселая холостяцкая жизнь, которую он вел на широкую ногу, не препятствовала ему посещать и светское обще­ство, где он забавлялся тем, что кружил головы женщи­нам, чтобы затем покинуть их и оставить томиться в тщетном ожидании, и расстраивал находящиеся в зачатке партии, в течение нескольких дней изображая наигранную страсть. Короче, он явно старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую наружность. Мне случалось слышать признания нескольких из его жертв, и я не могла удер­жаться от смеха, даже при виде слез моих подруг, смеясь над его оригинальными приемами и комическими развяз­ками, которые он давал своим коварным донжуанским про­делкам.

Однажды, помнится, он, забавы ради, вздумал заме­стить одного богатого жениха, и, когда тот уже отошел в сторону и все полагали Лермонтова готовым занять его место, родители невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их умоляли указать Лермонтову на порог и рас­сказывали о нем тысячи мерзостей. Это письмо он написал сам и с тех пор в дом, куда оно было отправлено, более не являлся.

Тем временем умер Пушкин; Лермонтов, негодуя, как и вся русская молодежь, против той дурной части светского общества, которая натравливала друг на друга двух про­тивников, написал посредственное, но пылкое стихотворе­ние, где он обращался прямо к императору, требуя мщения. При всеобщем возбуждении умов этот поступок, столь естественный для молодого человека, был истолкован неверно. Новый поэт, выступивший в защиту умершего поэта, был посажен под арест на гауптвахту и в конечном счете переведен в полк на Кавказ.

Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермон­това, обратилась в значительной степени в его пользу. Оторванный от пустоты петербургской жизни, постав­ленный перед необходимостью строго исполнять долг в условиях постоянной опасности и перенесенный на театр непрекращающейся войны, в новую для него страну, пре­красную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредо­точиться в самом себе, поэт внезапно вырос, и талант его сильно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто лишь ощупывания, но тут он стал трудиться, по вдохновению и из самолюбия, чтобы иметь возможность показать что-нибудь свое свету, зна­вшему его лишь по ссылке и ничего еще не читавшему из его сочинений.

Здесь уместно провести параллель между Пушкиным и Лермонтовым как поэтами и сочинителями.

Пушкин — это порыв, это стремительный бросок; мысль исходит, а лучше сказать, извергается из его души и его мозга, во всеоружии с головы до ног; затем он ее переделы­вает, исправляет, подчищает, но она остается все той же цельной и точно определенной.

Лермонтов же ищет, сочиняет, улаживает; разум, вкус, мастерство указывают ему на средство округлить фразу, усовершенствовать стих; но его первоначальная мысль всегда незавершенная, неполная и вычурная; даже и теперь в полном собрании его сочинений встречаются один и тот же стих, одна и та же идея, одно и то же четверостишие, включенные в два совершенно различных произведения.