Однако зимой, при пятнадцатиградусном морозе, все случилось иначе. Горцы, проведя под открытым небом неделю в лесу, пресытились этим и изъявили готовность покориться.

Князь Барятинский принял их капитуляцию. На пло­щади аула горцы сложили ружья, кинжалы и шашки, из которых составилась огромная груда.

Потом их привели на эту площадь и заставили принять присягу на верность русскому императору.

После того как присяга была принесена, князь велел возвратить им оружие.

Это было исполнено.

«Но это еще не все, — заявил им князь. — Вот уже целая неделя, как по вашей вине мои солдаты и я лишены сна; я иду спать, а поскольку мои солдаты утомлены, охранять меня будете вы».

И князь Барятинский отпускает русских часовых, ста­вит у входа и внутри своего жилища чеченских часовых и в течение шести часов спит или притворяется спящим, находясь под охраной своих врагов.

Ни одному из них даже не пришло в голову изменить только что данной ими присяге.

Князь принял нас в небольшой очаровательной гости­ной в персидском стиле, которая с бесконечным вкусом отделана графом Соллогубом, одним из самых видных русских писателей, украшена великолепным оружием, серебряными вазами изумительной формы и баснослов­ной цены, грузинскими музыкальными инструментами с восхитительной инкрустацией и вся сияет подушками и коврами, вышитыми грузинскими дамами, теми прелест­ными ленивицами, какие берут иглу в руки лишь для того, чтобы усыпать золотыми и серебряными звездами седла и пистолетные чехлы своих мужей.

Князь Барятинский давно ждал моего приезда. Я уже говорил, что вдоль всего моего пути им были разосланы приказы принимать меня как князя или как артиста — как сочтут нужным.

О моем приезде его известила графиня Ростопчина, письмо от которой, а скорее даже пакет, он мне вручил.

Князь продержал нас у себя целый час и пригласил к себе на обед на тот же день.

Было уже четыре часа, а на обед нас пригласили к шести. Временем я располагал лишь на то, чтобы вер­нуться к себе и посмотреть, что пишет мне бедная гра­финя.

Я состоял в литературной переписке с графиней еще до своего знакомства с ней в Москве. Когда ей стало известно о моем приезде, она нарочно приехала из деревни и прислала сказать мне, что ожидает меня.

Я поспешил к ней и нашел ее очень больной и погру­женной в мрачные мысли, в первую очередь потому, что болезнь, которой она страдала, была смертельна.

Признаться, она произвела на меня именно такое впе­чатление; ее лицо, всегда столь прелестное, уже несло на себе ту первую печать, какой смерть заранее отмечает свои жертвы, — жертвы, которых она явно алчет тем больше, чем драгоценнее их жизнь.

Я пришел к ней с дневником и карандашом, чтобы записать ее воспоминания, относящиеся к политике и литературе; из области политики меня интересовали све­дения о ее свекре, знаменитом графе Ростопчине, всю жизнь боровшемся с обвинением в сожжении Москвы — обвинением, которое он без конца отвергал, но которое, словно сизифов камень, без конца обрушивалось на него; однако, вместо того чтобы записывать, я все свидание беседовал с ней; беседа с этой обаятельной, хотя и боль­ной женщиной была увлекательной; графиня обещала прислать мне все то, что она сочтет достойным моего внимания, а поскольку через два часа я решил удалиться, чувствуя, что этот долгий разговор утомил ее, она взяла мой дневник и написала на его первой странице:

«Никогда не забывайте русских друзей, и в их числе Евдокию Ростопчину.

Москва. 14/26 августа 1858 года».

И в самом деле, несколько дней спустя графиня при­слала мне из деревни, куда она вернулась на другой день после нашей встречи, свои записки.

Записки сопровождались письмом; я привожу его пол­ностью, чтобы дать представление об уме этой доброй, ироничной и поэтической женщины, которая стала моим другом, хотя мы виделись лишь один день, и память о которой я сохраню на всю свою жизнь; она писала по- французски, и в стихах, и в прозе, не хуже наших самых прелестных женских дарований.

«Вороново, понедельник, 18/30 августа 1858 года.

Душенька Дюма! (Что означает это ласковое рус­ское словечко, я вам, разумеется, не скажу хотя бы для того, чтобы заставить вас поискать его в словарях.) Вы видите, что я женщина, которая держит слово и в то же время умеет держать в руках перо, ибо Вы получили теперь новости обо мне и одновременно доказательства невиновности моего свекра в отношении пожара Москвы, пламя которого так жестоко опалило его на этом свете, что, надеюсь, за это он будет избавлен от пламени ада.

Остальное придет в свое время.

При моем возвращении сюда меня приняли почти так же, как был принят Каин после происшествия с Авелем. Все семья бросилась ко мне, спрашивая, где Вы, что я с Вами сделала и почему не привезла к себе. Настолько все пребывали в уверенности, что это желанное похищение должно было быть мною задумано и успешно осущест­влено. Муж и дочь крайне сожалеют, что они не смогли увидеться с Вами; состояние моего здоровья было так плачевно, что мне позволили ехать, теперь я могу Вам в этом признаться, лишь с условием, что я возвращусь вместе с Вами. Все интересуются у меня малейшими подробностями, касающимися Вашей драгоценной особы; все хотят знать, похожи ли Вы на свои портреты, свои книги и на представление, которое у них сложилось о Вас; словом, вся семья, как и я сама, всецело поглощена мыслями о нашем прославленном и милом путешествен­нике, которому мы заранее признательны за то, что он войдет в число наших друзей. Я совершенно разбита после дороги, к тому же своим чередом идет лихорадка, но это не мешает мне изо всех моих слабых сил пожать ту крепкую руку, которая с открытой ладонью совершила столько добрых поступков, а сжатая в кулак написала столько всего прекрасного, и возвратить собрату по ремеслу и даже брату поцелуй, запечатленный им на моем лбу.

Безусловно до встречи, ибо, если ее и не будет на этом свете, она непременно случится на том.

Ваш друг вот уже тридцать лет

Евдокия Ростопчина».

Письмо, которое графиня обещала мне написать, и записки, которые она должна была мне прислать в свое время, с очаровательным простосердечием передал мне князь Барятинский — наместник императора, ставший посредником между двумя людьми искусства.

Вот это второе письмо; оно еще более грустное, чем первое.

Между двумя датами — 18/30 августа и 27/10 сентя­бря — бедная графиня еще на несколько шагов прибли­зилась к могиле.

«Вороново, 27/10 сентября 1858 года.

Вот, милый Дюма, обещанные записки: в любое другое время для меня было бы удовольствием соста­вить их для Вас и передать новому другу воспоминания о двух своих старых друзьях, но теперь лишь потому, что дело касалось Вас и меня, я смогла довести до конца эту писанину. Поймите, ведь я нездорова более, чем пре­жде, и испытываю такую слабость, что почти не могу уже вставать с постели, а в голове у меня царит пута­ница, едва позволяющая мне сознавать себя. И все же не сомневайтесь в правдивости даже малейших подробно­стей, которые я Вам сообщаю; они были продиктованы памятью сердца, а она, поверьте мне, крепче памяти рассудка. Рука, которая передаст Вам это письмо, послужит Вам доказательством того, что я уже отре­комендовала Вас должным образом.

Прощайте! Не забывайте меня.

Евдокия.

Я перечитала свое письмо и нашла его глупым. Разве можно писать так пошло?! Но, вероятно, у меня будет превосходный повод оправдаться в Ваших глазах.

Дело в том, что, когда Вы получите это письмо, я уже умру или буду при смерти».

Признаться, это письмо заставило мое сердце больно сжаться. Мне вспомнилось, как, вернувшись к своим добрым друзьям, у которых я жил в Петровском парке, я сказал тогда:

«Бедная графиня Ростопчина! Через два месяца она умрет».

Провозвестник несчастья! Неужели мое пророчество так точно сбылось?