Свежая икра сохранилась до нашего приезда в Тифлис, и на всем пути мы раздавали ее в качестве подарков.

Засоленную икру мы довезли до Франции, где, в свою очередь, она тоже была роздана, но не вызвала того восторга, с каким встречали подобные подарки в Кизляре, Дербенте и Баку.

У русских есть два увлечения, ради которых даже самый скупой из них всегда готов совершать безумства: икра и цыганки.

Мне следовало поговорить о цыганках, рассказывая о Москве, но, признаться, эти обольстительницы, поглотившие состояние многих сынков из богатых русских семей, оставили в моей памяти настолько слабое впечатление, что, говоря о достопримечательностях Москвы, я о них просто забыл.

В четыре часа дня нам подал сигнал пароход; мы снова поднялись на его борт, обогащенные восьмью бочонками икры, но так и не сумев заставить рыбаков принять взамен нее что-либо от нас: по всей вероятности, они заранее получили приказ на этот счет.

День был утомительный, и потому, несмотря на все настояния г-на Струве, желавшего во что бы то ни стало привезти нас к нему, мы все же вернулись в дом Сапожникова, где нас ждали ужин и постели! Да, это так, ибо поиски, предпринятые полицмейстером, увенчались успехом: у каждого из нас была постель или почти что постель.

Я говорю "почти что", ибо в распоряжении Муане оказались лишь тюфяк, подушка и простыня. К этой простыне ему еще следовало добавить что-нибудь подходящее с его точки зрения, чтобы противостоять холоду в десять — двенадцать градусов.

Вторую простыню сочли излишней, раз можно было завернуться в первую.

Впрочем, простыня Муане была сшита в форме мешка, но верхний и нижний его края были оставлены незаши-тыми, чтобы можно было свободно шевелить там головой и ногами.

Моя постель имела то преимущество перед постелью Муане, что в ней имелось нечто вроде деревянного остова и одеяло, но вторая простыня, как и для Муане, была сочтена ненужной, причем настолько, что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной, как носовой платок, под подушкой.

На следующий день, в восемь часов утра, нас ждал пароход "Верблюд". Едва наша лодка причалила к нему, как от берега отделилась еще одна лодка, доставившая нам четырех дам, которые были отданы под покровительство г-на Струве.

Одна из этих дам была сестра княгини Тюмень, княжна Грушка. Она была одета по-европейски, и на ее лице почти не было заметно следов китайского происхождения. Княжна воспитывалась в одном из пансионов Астрахани, где ее обучали русскому языку, и воспользовалась устраиваемым для нас праздником как возможностью повидаться с сестрой.

Три другие дамы были: г-жа Мария Петриченко, жена одного из гарнизонных офицеров в Баку, г-жа Екатерина Давыдова, жена морского лейтенанта, плававшего на том самом "Трупмане", который должны были предоставить в наше распоряжение, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь храброго русского генерала, весьма известного на Кавказе и умершего всего за несколько месяцев до этого, так что она еще носила по нему траур.

Все три дамы, с которыми мы уже встречались на вечере, данном в нашу честь г-ном Струве, говорили и писали по-французски, как француженки.

Жены офицеров и дочь генерала, они были по-военному пунктуальны.

Что же касается нашей калмыцкой княжны, то ее разбудил в семь часов утра колокол ее пансиона.

Эти дамы, как я уже сказал, были не только прекрасно образованны и воспитанны, но еще и весьма сведущи в нашей литературе; однако, очень хорошо разбираясь в самих произведениях, они мало знали об их авторах. В итоге мне пришлось рассказывать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе, обо всех наших поэтах и романистах.

Просто невероятно, с какой верностью в своих оценках судили о наших замечательных людях, причем, если можно так выразиться, интуитивно, эти молодые женщины, старшей из которых было не более двадцати двух лет!

Разумеется, я не говорю здесь о княжне Грушке, которая, едва владея русским и еще менее французским, не принимала совершенно никакого участия в разговоре.

Поскольку мне уже были знакомы берега Волги — а увидев их однажды, вы вправе считать, что видели их раз десять, — я мог оставаться с моими спутницами в каюте, где они, оказывая мне любезность, меня принимали.

Не знаю, сколько времени длилось плавание, но, когда с верха трапа нам крикнули: "Прибываем!", я был уверен, что мы отъехали не более чем на десять верст от Астрахани.

На самом деле, мы двигались очень медленно, ибо, поднимаясь вверх по реке, течение которой довольно быстро, наш пароход проделал от тридцати пяти до сорока верст за два с половиной часа.

Все поднялись на палубу.

Левый берег Волги был заполнен на протяжении четверти льё разношерстной толпой калмыков обоих полов и всех возрастов. Пристань была украшена флагами, и, когда с берега стал виден наш пароход, артиллерия князя, состоявшая из четырех Фальконетов, дала залп.

Наш пароход ответил выстрелом двух маленьких бортовых пушек.

Князь, которого легко можно было распознать, ждал нас в верхней части пристани. Он был в национальном костюме, то есть в белом сюртуке, наглухо застегнутом на маленькие пуговицы, в шапке, напоминающей головной убор польских улан, широких красных шароварах и сафьяновых сапогах.

Шапка и сапоги были желтые.

Я позаботился заранее осведомиться о правилах здешнего этикета. Поскольку праздник устраивался в мою честь, я должен был подойти прямо к князю, обнять его и потереться носом о его нос, что означало: "Я желаю вам всяческого благополучия!"

В отношении же княгини мне объяснили, что если она протянет мне руку, то разрешается эту руку поцеловать; однако меня предупредили, что такую честь она оказывает чрезвычайно редко. Поскольку у меня не было никакого права притязать на подобную милость, я заранее поставил на ней крест.

Судно остановилось в пяти-шести метрах от причала, и я спустился на берег, сопровождаемый залпами двух артиллерий. Предупрежденный о том, что мне надлежит делать, я уже не обращал внимания ни на г-на Струве, ни на дам, а торжественно поднимался по ступеням пристани, в то время как князь не менее торжественно спускался мне навстречу. Мы встретились на пол пути; он заключил меня в объятия, я обнял его и потерся носом о его нос, словно всю жизнь был калмыком.

Я чрезвычайно горжусь своей ловкостью, и не без основания: дело в том, что нос у калмыков, как известно, вовсе не является выступающей наружу частью их лица, и было не так уж просто дотянуться до него между двумя костистыми выпуклостями, которые охраняют его, подобно двум передовым оборонительным сооружениям.

Князь посторонился, чтобы дать мне пройти, потом поприветствовал г-на Струве, но без всякого соприкосновения носами, а простым рукопожатием, после чего обнял свою свояченицу, проявив при этом весьма посредственное внимание к сопровождающим ее дамам.

Как и всюду на Востоке, женщины у калмыков явно занимают далеко не главное место в общественной иерархии.

Князь Тюмень был мужчина лет тридцати — тридцати двух, несколько толстоватый, хотя и высокий, с очень короткими ступнями и очень маленькими руками. Так как калмыки проводят всю жизнь верхом, ступни у них плохо развиваются и, все время опираясь на стремена, приобретают в ширину почти тот же размер, что и в длину.

Хотя калмыцкий тип был в нем ярко выражен, внешность князя Тюменя даже на европейский взгляд была приятна; он явно имел могучее сложение, волосы на голове у него были черные и гладкие, борода тоже была черная, но очень редкая.

Когда все сошли с судна, он двинулся впереди меня, не снимая шляпы с головы. На Востоке, как известно, не обнажить голову перед гостем означает выразить ему свое почтение.

От берега до дворца князя было шагов двести. Двенадцать офицеров в калмыцком наряде, с кинжалами, патронташами и саблями, украшенными серебром, стояли по обе стороны настежь открытых ворот.