От главных ворот мы, я и князь, прошли бок о бок, предшествуемые своего рода мажордомом, которому недоставало только белого жезла, чтобы вполне походить на Полония.

Наконец мы оказались перед закрытой дверью: мажордом постучал в нее, дверь открылась изнутри, но мне не было видно тех, кто ее открывал.

Мы оказались перед лицом княгини и ее придворных дам.

Княгиня восседала на чем-то вроде трона; придворные дамы — шесть справа, шесть слева — сидели на корточках возле нее.

Все они были недвижны, как статуи в пагоде.

Одеяние княгини было одновременно великолепно и причудливо.

Оно состояло из платья персидской золотой парчи, прикрытого шелковой туникой, которая ниспадала до колен и была полностью открыта спереди, что позволяло видеть корсаж платья, весь расшитый жемчугом и бриллиантами. Шея княгини была закрыта батистовым воротником, по покрою похожим на мужской и скрепленным спереди двумя крупными жемчужинами; голову ее покрывала четырехугольной формы шапка, верхняя часть которой была увенчана страусовыми перьями, окрашенными в красный цвет, а нижняя вырезана так, чтобы открывать лоб; с одной стороны этот головной убор доходил до основания шеи, а с другой был приподнят до уровня уха, что придавало княгине несколько вызывающий и чрезвычайно кокетливый вид.

Поспешим добавить, что княгине было едва ли двадцать лет, что ее узкие глаза восхитительно соответствовали лицу, украшая его, что под ее носиком, который можно было упрекнуть разве лишь в том, что он был недостаточно выпуклым, ярко алели губы, приоткрывая ряд жемчужных зубов, своей белизной способных посрамить жемчуг на ее корсаже.

Признаться, я нашел ее красивой настолько, насколько, на наш взгляд, может быть красива калмыцкая княгиня, но, возможно, как раз потому, что такая красота приближается к нашему представлению о прекрасном, ее ценят в Калмыкии меньше, чем если бы, напротив, она в большей степени приближалась к национальному типу.

Впрочем, я в такое ничуть не верю, принимая во внимание, что князь казался чрезвычайно влюбленным в свою жену.

Рядом с княгиней стоял одетый по-калмыцки маленький мальчик лет пяти-шести, сын князя Тюменя от первого брака.

Я приблизился к княгине, намереваясь просто-напросто ее поприветствовать, но в это мгновение статуя, прежде недвижная, ожила: она сняла маленькую митенку из белого кружева и дала мне поцеловать свою руку.

Без слов ясно, что такая неожиданная честь наполнила мое сердце радостью.

Не зная, требует ли этого этикет, я опустился на одно колено и почтительно прикоснулся губами к ручке, немного смуглой, но восхитительной формы, весьма сожалея о том, что приветственный церемониал для мужчин и женщин не один и тот же. Мне безумно хотелось пожелать княгине Тюмень всяческого благополучия, потершись своим носом о ее носик.

Двенадцать придворных дам не шевельнулись и удовольствовались лишь тем, что скосили глаза: шесть стоявших слева — вправо, шесть стоявших справа — влево, чтобы не упустить меня из виду.

В это мгновение вошли мои спутницы.

Увидев четырех дам, княгиня поднялась, и двенадцать придворных дам вскочили на ноги, словно от толчка пружины.

Княгиня нежно обнялась с сестрой и на калмыцком языке обратилась к моим спутницам с приветствием, которое князь перевел им на русский язык, а г-н Струве перевел мне на французский.

Приветствие было составлено примерно в таких выражениях:

"На небе есть семь звезд, которые движутся вместе и блещут во мраке, но вы втроем столь же блистательны, как семь ваших соперниц на небосводе".

Не знаю, что ответили на это мои спутницы, но сомневаюсь, что они нашли метафору, равную той, которой их встретили.

Закончив приветствие, княгиня поставила сестру рядом с собой, со стороны, противоположной той, где стоял ребенок, знаком пригласила трех дам сесть на диван, а сама снова села на свой трон.

Двенадцать придворных дам одним движением и безукоризненно слаженно снова опустились на корточки.

Князь остался стоять перед женой и обратил к ней краткую речь с просьбой помочь ему всеми силами в его стараниях, которые он собирался предпринять, чтобы достойно принять благородных гостей, посланных ему далай-ламой.

Княгиня, приветственно кивнув нам, ответила, что она сделает все возможное, чтобы способствовать намерениям ее супруга проявить гостеприимство, и ждет лишь его приказаний, чтобы повиноваться им.

Тогда князь повернулся в нашу сторону и по-русски спросил нас, угодно ли нам будет послушать молебен, который он заказал своему первосвященнику, дав ему ясное распоряжение просить для нас у далай-ламы всяческого счастья.

Мы ответили, что это доставит нам огромное удовольствие.

Тогда князь, несомненно, чтобы успокоить нас, заявил, что молебен продлится недолго и что сразу после него мы будем завтракать.

При этих словах княгиня поднялась и направилась к двери.

Двенадцать придворных дам, которые были одеты почти так же, как их госпожа, и все носили похожие головные уборы, казавшиеся форменными, выпрямились, как в первый раз, и, слепо подражая княгине, последовали за ней, шагая походкой, какой вышагивали бы двенадцать придворных дам, изготовленных Вокансо-ном.

Две роскошные коляски и десятка два лошадей, оседланных на калмыцкий лад — то есть с седлами, приподнятыми на целый фут над хребтом лошади, — ожидали нас у ворот дворца, хотя расстояние от него до пагоды составляло не более четырехсот шагов.

Князь спросил меня, как я предпочитаю ехать: в карете вместе с княгиней или верхом вместе с ним.

Я ответил ему, что честь находиться подле княгини слишком высока, чтобы от нее отказаться, коль скоро она предоставлена.

Княгиня посадила рядом с собой г-жу Давыдову, мне и г-ну Струве предложила сесть впереди, а своей сестре поручила быть хозяйкой второй коляски и разместить в ней двух других дам и Муане.

Князь и его телохранители сели на коней.

Оставались двенадцать придворных дам, которые по-прежнему стояли в одеревенелых позах, словно манекены в витрине.

Но по одному лишь слову княгини, которая, вероятно, позволила им распрощаться с этой чопорностью, они издали ликующий вопль, подоткнули между ног свои парчовые юбки, пропустив передний подол назад и задний — вперед, схватили под уздцы лошадей и вскочили, не пользуясь стременами, верхом в седло, а затем, не заботясь о том, что их ноги в грубых башмаках обнажились до колен, пустились в неистовый галоп, испуская дикие крики, служившие, по-видимому, выражением бурной радости.

Два моих спутника, Калино и Курно, уносимые своими лошадьми, которые были решительно настроены следовать за лошадьми придворных дам, внезапно остановились: один в тридцати шагах от дворца, другой в пятидесяти, — словно вехи, воткнутые в землю и отмечающие пройденный путь.

Я пребывал в полном изумлении: наконец-то мне удалось встретить нечто неожиданное, другими словами то, к чему стремится всякий путешественник!

LXIX. ПРАЗДНИК У КНЯЗЯ ТЮМЕНЯ

Двери пагоды были раскрыты настежь, но в храме царила тишина.

Однако в ту минуту, когда и князь, сойдя с коня, и княгиня, выйдя из коляски, и все остальные, выйдя из коляски или сойдя с коня, вступили на порог храма, раздался страшный, оглушительный, неслыханный шум.

Этот шум, в сравнении с которым звук подземных адских труб из "Роберта-Дьявола" показался бы созвучиями флейт и гобоев, производили два десятка музыкантов, расположившихся лицом друг к другу в главном проходе пагоды, который вел к алтарю.

Каждый из музыкантов либо во всю силу своих легких во что-то дул, либо изо всей мочи во что-то бил.

Те, кто бил, били в тамтамы, в барабаны или в цимбалы; те, кто дул, дули в обычные трубы, в огромные морские раковины или в колоссальные трубы двенадцати футов длиной.

Стоял такой грохот, что можно было сойти с ума.

Статистика, проведенная в отношении этих удивительных виртуозов, дает следующие результаты: те, кто дует в обычные трубы, могут, в среднем, продолжать это занятие шесть лет; те, кто дует в морские раковины, способны делать это не более четырех лет; те, кто дует в двенадцатифутовые трубы, не в состоянии выдержать более двух лет.