Две недели женщины проводят вместе, проливая слезы; мужчина, который должен обеспечивать семью, вправе ходить по делам, но оставаясь в трауре; впрочем, он чувствует себя спокойно: за него есть кому плакать дома.

Каждую субботу родственники умершего от его имени посылают в церковь обед для бедных.

На сороковой день покупают трех баранов и корову.

Их туши режут на куски и готовят с рисом: это большой обед для бедных.

Отдельно готовят шесть передних бараньих окороков и два коровьих; к этому добавляют две вареные курицы, фунт колотого сахара, конфеты, большую флягу вина и девять хлебов; это обед для священников, которые, помимо всего прочего, имеют также право на три бараньи шкуры и одну коровью, равно как и на одежду и белье умершего.

По прошествии года снова дается такой же большой обед для бедных и делается такой же подарок священникам.

В течение этого года служат сорок служб, каждая стоимостью по франку, за упокой души умершего.

Затем, в годовщину смерти, женщины из других семей приходят снова и провожают родственниц покойного в церковь: для тех это первый за год выход из дома.

По истечении года вспоминать о мертвом уже не считается обязательным.

Покинув армянскую семью, мы отправились в дом татарской семьи.

Проникнуть туда было труднее, хотя то, что нам предстояло там увидеть, было менее красиво.

Каждый татарин имеет у себя в доме гарем, к которому он относится тем более ревниво, что в средних слоях этот гарем ограничен четырьмя законными женами, разрешенными Магометом.

Наш хозяин имел их сполна, но в число этих четырех жен входила негритянка с двумя негритятами.

У остальных жен тоже были дети, и общее число их доходило до восьми — десяти; все они бегали, копошились, скакали на четвереньках, как лягушки, сновали под мебелью, как ящерицы, но при этом были движимы одним общим желанием: оказаться подальше от нас.

Четыре женщины, одетые в свои лучшие платья, выстроились в ряд одна за другой, застыв в глубине строя и, так сказать, пребывая под защитой своего общего супруга, стоявшего перед ними, как капрал перед взводом.

Все это происходило в стенах маленькой комнатки площадью в двенадцать квадратных футов, где всю обстановку составляли огромный диван и большие деревянные сундуки с инкрустацией из перламутра, о которых так часто говорится в "Тысяче и одной ночи" и которые служат для того, чтобы перевозить в них товар, а главное, для того, чтобы прятать там любовников.

За несколько минут мы вполне оценили радости многоженства и утехи гарема, и, поскольку нам уже было более чем достаточно мусульманского блаженства, мы вышли на улицу, чтобы вдохнуть воздуха, менее насыщенного азотом и углекислотой.

Вернувшись в дом г-на Струве, где была устроена наша штаб-квартира, мы нашли там посланца от князя Тюменя; князь передал нам свои приветствия и заверения в том, что мы доставим ему удовольствие, если посетим его через день, 29 октября, и прислал программу праздника, который он намеревался дать в нашу честь.

Кроме того, нам было позволено пригласить на этот праздник столько людей, сколько мы пожелаем.

Так как в Астрахани у нас не было ни одного знакомого, мы попросили г-на Струве распорядиться приглашениями по его усмотрению.

Что же касается следующего дня, то он был у нас полностью занят. Мне была предоставлена честь нанести третий удар по первой свае новой волжской плотины, которую в этот день закладывали; правом нанести два первых удара обладали, естественно, военный и гражданский губернаторы.

До этой торжественной церемонии должна была состояться охота на островах, а после закладки плотины намечалась рыбная ловля на Волге.

Адмирал Машин предоставил в наше распоряжение судно, чтобы мы могли совершить эту прогулку.

Это же судно должно было на следующий день, в семь часов утра, стоять под парами, чтобы отвезти нас к князю Тюменю: большие почести оказать нам в Астрахани было невозможно.

В тот день, когда был принят этот двойной план, нас пригласили на обед к адмиралу.

Обеда этого мы ждали с определенным нетерпением. На этом приеме г-н Струве намеревался обратиться к адмиралу с несколько нескромной просьбой: предоставить нам пароход, который отвез бы нас по Каспийскому морю в Дербент и Баку.

Для начала скажу, что обед был превосходный и нашу просьбу удовлетворили.

Однако у меня сложилось впечатление, что адмиралу это согласие далось с некоторым трудом. Я сказал о своем наблюдении г-ну Струве, но он заверил меня, что мне это показалось.

Это путешествие предполагалось совершить на зверобойном судне русского флота, носившем название "Труп-ман"; оно отправилось к берегам Мазендерана, но его прибытия ждали со дня на день.

На следующий день, в восемь часов утра, мы отчалили от берега, прихватив с собой все наше охотничье снаряжение. Нас уверяли, что на островах мы найдем фазанов.

Нам предстояло проделать около двадцати верст. На это требовалось часа полтора, но, поскольку закладка плотины должна была состояться лишь в полдень, мы сели на корабль и отправились на охоту.

Господа, которым предстояло участвовать в церемонии, должны были торжественно явиться на нее вместе с войсками и духовенством.

Мы добросовестно охотились два с половиной часа, царапая себе руки и лица в тростниках, которые были на два или три фута выше нас, но нам не удалось поднять даже жаворонка.

К месту, где должна была проходить церемония, мы вернулись точно в полдень, имея в качестве всей добычи двух-трех коршунов и пять или шесть ястребов.

При виде этих птиц нам стало ясно, почему мы не встретили фазанов, но заменить их они никак не могли.

На самой высокой точке берега был воздвигнут алтарь. Он находился как раз над тем местом, где должна была пройти линия будущей плотины.

Пушечный выстрел дал сигнал к молебну, который служил, видимо, кто-то из важных русских священников: облачение тех, кто принимал участие в богослужении, было великолепно.

Мы слушали молебен, окруженные двумя кольцами: первое было из солдат, а второе образовывали местные жители.

Это второе кольцо состояло из калмыков, татар и русских.

Калмыки и татары, которые были в большинстве, явились сюда просто из любопытства и не имели никакого отношения к этой религиозной церемонии, ибо татары — магометане, а калмыки — ламаисты.

Только шестую часть зрителей составляли русские, узнаваемые по их тулупам и кумачовым рубашкам.

Впрочем, все три народа резко отличались друг от друга как по одежде, так и по чертам лица.

Русские, как мы уже сказали, носят тулупы, кумачовые рубашки и широкие штаны, заправленные в сапоги; у них длинные волосы, длинные бороды, смирные и терпеливые лица, свежий румянец, белые зубы.

У татар великолепные глаза, бритые головы, загнутые усы, белые зубы; они носят папахи, кафтаны с патронташем на груди и широкие шаровары, закрывающие сапоги.

У калмыков желтый цвет лица, раскосые глаза, редкие волосы и клочковатые бороды, длинные облегающие халаты и широкие шаровары. Обычно они носят желтоватые головные уборы с плоским четырехугольным верхом, как у польских уланских шапок.

От других народов калмыков особенно отличают смиренная манера держаться и кротость лиц.

Русские лишь послушны, калмыки же покорны.

Нередко говорят о сходстве близнецов, например, о сходстве братьев Лионне. Мы упоминаем именно их, потому что они известны всем. Так вот, Анатоль меньше похож на Ипполита, а Ипполит на Анатоля, чем любой калмык похож на любого другого калмыка, который даже не приходится ему родственником.

Вот факт, дающий представление о подобном сходстве.

Во время вторжения союзников во Францию в 1814 году князь Тюмень, двоюродный дед правящего теперь князя, въехал в Париж вслед за императором Александром.

Он пожелал иметь свой портрет, написанный Изабе.

Изабе чрезвычайно ревностно относился к своей работе и обычно просил свои модели позировать ему по многу раз.