Наконец, в десять часов вечера, впереди заскверкало множество огней, послышался громкий гул голосов и нашему взгляду открылось оживленное движение судов.
Мы входили в астраханский порт.
Было неловко высаживаться на берег в тот же вечер и в десять часов вечера являться в дом г-на Сапожникова.
Разумеется, у нас было письмо к управляющему, но управляющий, наверно, уже спал, и наше появление стало бы заметным событием, чего мне хотелось избежать в первую очередь.
Таким образом, мы провели еще одну ночь на борту "Нахимова" и рассчитались с нашим милейшим капитаном, который, отдадим ему справедливость, сделал все возможное, чтобы быть нам приятным.
На следующий день, в десять часов утра, лодка доставила нас вместе с нашим багажом на берег; мы сели в некое подобие дрожек, положили наши вещи в телегу, и Калино самым внушительным тоном провозгласил:
— Дом Сапожникова!
Кучер тотчас же доставил нас к самому красивому дому в городе и с ходу въехал во двор, как если бы он привез нас домой.
Впрочем, этот достойный человек был совершенно прав: уже более десяти недель тому назад управляющий был уведомлен о нашем прибытии и вот уже целый месяц ждал нас со дня на день.
Было бы неверно сказать, что нас препроводили в отведенные нам покои — нет! Русские понимают гостеприимство гораздо шире: весь дом был отдан в наше полное распоряжение.
Поскольку было одиннадцать часов утра и голод уже давал о себе знать, я попросил Калино затронуть в разговоре с управляющим весьма важный вопрос о еде и попросить у него несколько советов по поводу того, как нам следует питаться в Астрахани.
В ответ управляющий заявил, что в отношении еды нам ни о чем беспокоиться не нужно: г-н Сапожников отдал распоряжение, чтобы мы пользовались в его доме самым широким гостеприимством. А дабы увериться в этом, нам достаточно будет пройти в столовую и увидеть, что завтрак для нас уже подан.
Мы тотчас убедились, к своему большому удовлетворению, что все сказанное соответствовало действительности.
Хотя в Астрахани собирают великолепный виноград, ягоды которого, величиной с мирабель, достигают такого неестественного размера благодаря поливу, вино, изготовляемое здесь, довольно посредственное.
Поэтому мы обнаружили на столе три сорта вина, выше всего ценящиеся в Южной России: бордо, кизляр-ское и кахетинское.
Последнее из них я сначала не вполне оценил по достоинству.
Поскольку его привозят в бурдюках, оно приобретает козлиный запах и привкус, которые очень радуют астраханских жителей, но, если судить по мне, должны доставлять мало удовольствия иностранцам.
Во время завтрака нас известили о приходе полицмейстера.
Нам уже было известно, что, в противоположность другим странам, где появление начальника полиции всегда вызывает некоторое беспокойство, в России подобный визит является символом гостеприимства и первым звеном в цепи непременно приятных знакомств.
Я встал, чтобы самому проводить полицмейстера к нашему столу, и, выступая от имени нашего хозяина, стал угощать его завтраком, однако полицмейстер проявил полное равнодушие ко всему, кроме стакана кахетинского, которое он смаковал с наслаждением.
Это напомнило мне тех фанатичных поклонников вина со смолистым привкусом, которые предлагают вам в
Афинах чудовищное питье под видом настоящего нектара, вновь обретенного гурманами Самоса и Санторина.
На самом деле, кахетинское вино великолепно, когда оно не отдает козлиной шкурой.
Вина Самоса и Санторина отвратительны, так как в них кладут сосновые шишки, придающие им горечь.
Но что поделаешь! Астраханцы любят кахетинское как раз за то, что оно скверно пахнет, точно так же, как афиняне любят свое смолистое вино за то, что оно горчит.
Как это бывало везде, полицмейстер явился засвидетельствовать, что он отдает себя в наше полное распоряжение. Он уже сообщил о нашем прибытии г-ну Струве, гражданскому губернатору, и адмиралу Машину, военному губернатору.
Господин Струве велел передать, что он ждет нас в тот же день к обеду; адмирал Машин велел передать, что он ждет нас к себе в любой день, когда нам это будет удобно.
Я принял приглашение г-на Струве, а затем, перед тем как выйти на улицу, попросил у полицмейстера разрешения осмотреть дом нашего хозяина.
Меня беспокоило одно обстоятельство: во время первого осмотра дома я видел множество передних, множество гостиных, множество комнат, множество рабочих кабинетов, множество вспомогательных помещений всех видов, но нигде не заметил ни одной кровати.
Я произвел вторичное обследование, но оно оказалось столь же безрезультатным, как и первое.
Полицмейстер сопровождал меня, проникаясь все возрастающим любопытством; при виде того, как я открываю все двери, даже дверцы шкафов, он подумал, что я произвожу этот осмотр с целью обезопасить себя от новоявленного Стеньки Разина.
Наконец, подойдя к управляющему, я спросил у него, где во дворце Сапожникова спят.
— Где угодно, — любезно ответил он.
Я подозревал, что здесь спят где угодно, однако нигде не было видно ни одной кровати.
Тогда я поинтересовался у него, нет ли возможности добыть тюфяки, одеяла и простыни, но этот славный человек посмотрел на меня такими вытаращенными глазами, что мне стало ясно: либо он не понимает, о чем я его прошу, либо считает мою просьбу непомерной.
Мне пришлось прибегнуть к помощи полицмейстера, который, благодаря общению с иностранцами, был приобщен к более передовой цивилизации, чем его подопечные.
Полицмейстер ответил, что он наведет справки и что у него есть надежда в конце концов удовлетворить мое желание.
Я счел это тем менее трудным, что у меня были с собой тюфяк, одеяло, подушка и простыни и мне нужны были лишь две простыни, подушка и тюфяк для Муане, у которого одеяло тоже было свое.
Что же касается Калино, то его такие вопросы совершенно не беспокоили. Он был русский и мог спать не только где угодно, но и в любых условиях.
Насколько это было в моих силах, я объяснил слуге, приставленному лично ко мне, что такое постель, и отдал ему мои простыни, тюфяк и подушку, объяснив, как всем этим пользуются. Указав ему, что он должен приготовить все то же самое для моего товарища, я попросил полицмейстера, которого ожидал у ворот экипаж, отвезти меня к г-ну Струве.
Выйдя на крыльцо, я увидел в нескольких шагах от него весьма изящную коляску, запряженную парой прекрасных лошадей, и осведомился, кому она принадлежит. Управляющий ответил, что это коляска г-на Сапожникова и, следовательно, моя.
Поскольку она показалась мне более удобной, чем дрожки полицмейстера, я, вместо того чтобы занять место в его экипаже, предложил ему место в моем.
Господин Струве оказался человеком лет тридцати двух — тридцати пяти, французом по происхождению, а потому говорящим по-французски как парижанин; его семью составляли молодая жена лет двадцати пяти и двое детей.
Сделанное им приглашение свидетельствовало о нетерпении, с каким он желал нас видеть. Он предоставил себя в наше полное распоряжение, выразив готовность помочь во всех делах, какие от него зависели.
Я отважился высказать г-ну Струве желание, которое овладело мной, когда мы проплывали мимо пагоды князя Тюменя, — нанести ему визит.
Господин Струве ответил, что он сию же минуту отправит к князю верхового гонца, и выразил уверенность в том, что князь не только с удовольствием нас примет, но и воспользуется нашим посещением как поводом для праздника.
Я путешествовал по стране, в которой, по-видимому, не бывает непреодолимых трудностей, а потому верил в возможность чего угодно.
Так что я твердо поверил и в праздник у князя Тюменя.
Обедать нам предстояло в шесть часов, а был еще только час дня. У меня оставалось пять часов, чтобы побродить по городу; однако, поскольку полицмейстер покинул нас, чтобы заняться поисками тюфяка, я спросил г-на Струве, нет ли в его ведомстве какого-нибудь русского молодого человека, который хорошо знает город и мог бы пройтись вместе с нами по базарам.
