— И какова же программа?

— Мы беседуем, обедаем, снова беседуем, пьем чай и опять беседуем.

— После чего господа ночуют у меня, чтобы избавить себя от необходимости возвращаться на пароход.

— Я бы тотчас согласился, если бы не боялся вас стеснить.

— Сколько времени вы уже в России?

— Скоро пять месяцев.

— Тогда вы должны знать, что, предоставляя кому-либо ночлег, русский ничуть себя не стесняет. У меня в доме восемь или десять диванов. Каждый из вас займет по одному. Господин Дюма займет два, и вопрос будет решен. Или у вас на судне есть кровати? В таком случае возвращайтесь на судно: предупреждаю, у меня дома кроватей нет.

— Что ж, у меня как раз есть тюфяк и подушка, которые мне подарили в Казани: я опробую их у вас.

— Сибарит!

— Калино, друг мой, принесите нам чай и распорядитесь, чтобы мне принесли мой тюфяк и мою подушку.

Выходя, Калино посторонился, уступая дорогу невысокой полной даме лет двадцати восьми — тридцати, с округлыми формами, живыми глазами и быстрой речью.

Она направилась прямо ко мне и протянула руку.

— Ах, вот и вы наконец! — промолвила она. — Мы знали, что вы в России, но можно ли было подумать, что вы когда-нибудь приедете в Саратов… Здравствуйте, князь! Здравствуйте, Аделаида!.. То есть на край света! А вы здесь. Добро пожаловать!

В России есть прелестный обычай. Я посвящаю в него не всех, а лишь тех, кто достоин его оценить. Когда вы целуете русской даме руку, она тотчас возвращает вам поцелуй — в щеку, в глаза или куда придется, словно опасаясь, как бы с ней не случилось чего-нибудь дурного, если она его сохранит.

Я поцеловал руку госпоже Зинаиде, и она тотчас вернула мне мой поцелуй.

Такой способ приветствовать друг друга в высшей степени ускоряет знакомство.

В старых русских нравах есть немало хорошего.

— Стало быть, — спросил я ее, — мы пишем стихи?

— А что еще, по-вашему, можно делать в Саратове?

— Вы их нам прочтете?

— Уж не понимаете ли вы, случаем, по-русски?

— К несчастью, нет, но вы мне переведете.

— Если это может доставить вам удовольствие.

Дверь отворилась: вошел офицер в полковничьих эполетах.

— О! — воскликнула хозяйка дома. — Господин полицмейстер пожаловал. Вам здесь нечего делать, господин Позняк, и мы в вас не нуждаемся.

— Нуждаетесь или не нуждаетесь, но, предупреждаю вас, вам придется меня терпеть: в вашем доме находятся иностранцы, а мой долг — осведомиться, кто они такие, и, если это личности подозрительные, отвести их в полицию, держать под наблюдением и не позволять им вступать в сношения с их соотечественниками. Попробуйте теперь плохо меня принять.

— Дорогой господин Позняк, потрудитесь же сесть. Как себя чувствует госпожа Позняк? Как дети?

— Ну и отлично! А вот и тот, кто заставляет забыть о приеме, который вы мне поначалу оказали. Господин Дюма, мне известно, что вы любитель оружия, так посмотрите, что я вам принес.

И он достал из кармана изумительный кавказский пистолет с узорчатым дулом и рукояткой из слоновой кости, инкрустированной золотом.

— Если вы так обходитесь с подозрительными личностями, то как же вы относитесь к своим друзьям?

— Когда я встречаю своих друзей, я приглашаю их позавтракать у меня на следующее утро, а если они отказываются, я с ними ссорюсь.

— Это ультиматум?

— Да, это ультиматум.

— В таком случае придется у вас позавтракать.

По этому разговору и по намеченным планам можно судить, как прошли те два дня, которых я так опасался и которые оказались двумя лучшими днями за все путешествие. Простая парижская белошвейка с ее прелестным остроумием приобщила к цивилизации этот уголок земли, наполовину русский, наполовину татарский.

Что же касается нашей поэтессы, то мне очень хотелось бы иметь возможность дать читателю представление о ее таланте, но единственное, что я могу сделать во имя такой цели, хотя этого будет явно недостаточно, — это переложить в рифму два сделанных ею для меня перевода ее же собственных стихотворений.

Взгляните на карту, найдите на ней Саратов и посмотрите, за сколько льё от нашей цивилизации родились эти два северных цветка, орошаемые ледяными водами Волги и гнущиеся под суровыми ветрами Урала!

МЕТЕЛЬ

Я вьюга дикая, я белая метель,

Как черный серафим, я распеваюсь к ночи.

Всем сбившимся в пути брести в снегах нет мочи,

И я им постелю последнюю постель.

Я — их отчаянье, беспомощность и страх,

И люди думают: "Уж не конец ли света?

Пал Божий гнев на нас, гуляет бес в степях И смертью нам грозит. Бог милосердный, где ты? Ужасен вьюги вой, как смертный приговор,

И Господу молясь, мы станем на колени:

О Всеблагой Господь, уйми бесовский хор,

Над нами смилуйся и ниспошли спасенье!"

Но только к твоему приближусь я окну,

Когда ты мирно спишь, обласканный луною,

Я плачу, как дитя, сама себя кляну,

Твой каждый вздох ловлю и сон не беспокою.

Я нежности полна, а люди говорят:

"Готовясь умереть, все оживает внове,

Когда ушла зима. Весной воскреснет сад,

И розы расцветут, опять полны Любови!"^[15]

УМИРАЮЩАЯ ЗВЕЗДА

Возникла я в тот день, когда пустынный Мир создала Божественная власть,

Но в этот вечер небо я покину.

Во тьму веков мне суждено упасть.

Угаснувшей, не засиять мне снова,

Сниму корону золотых лучей.

Сопернице я уступить готова Мой путь. Теперь сиять здесь ей!

Меня совсем не огорчает это,

Не для владык земных мои лучи!

Мне только жаль мечтателя-поэта,

Глядевшего лишь на меня в ночи.

Забудет он, что это я сияла,

Чтобы святое пламя сердце жгло,

Я дивных строк навеяла немало,

Лучи роняя на его чело.

Он не поймет, что не меня — другую Он видит, созерцая небосвод.

Неблагодарный! Я о нем тоскую,

А он другой хвалу теперь поет.

Сестра, в него влюбившись столь же страстно, Познаешь боль, взойдя на небосклон:

Я видела, как жил поэт прекрасный, —

Увидишь ты, как умирает он.^[16]

Разве не удивительно находить повсюду поэзию, этот общий язык недужных сердец, которая в песнях араба отзывается рыком атласского льва, а в уральских степях даже метель претворяет во влюбленную?

Если мне когда-нибудь доведется совершить кругосветное путешествие, я буду собирать песни любви повсюду, где ступит моя нога, и издам их, эти несхожие приметные знаки человеческой страсти, одинаковой на всех широтах, под названием "История сердца".

В восемь вечера мы покинули всех наших новых друзей, которые, я уверен, хранят такую же память обо мне, какую я храню о них. Они проводили нас на борт судна и оставались там с нами до тех пор, пока не подняли якорь.

Свет факелов, которые они зажгли после того, как наш пароход отчалил, и которыми они махали нам на прощание, мы видели еще около получаса.

Поскольку я был вправе потребовать у капитана причитающиеся мне два дня, мы договорились с ним, что он высадит нас напротив Камышина, в Николаевской, небольшой деревне на левом берегу Волги.

Наш пароход должен был прибыть туда в девять утра.

За час до этого, извещенные капитаном, мы распорядились вынести на палубу небольшой багаж, без которого нельзя было обойтись во время нашей прогулки.

Итак, мы вышли в Николаевской и с подорожной в руках направились на почтовую станцию.

Помнится, мы уже говорили, что подорожная — это распоряжение русских властей, обязывающее станционных смотрителей предоставить лошадей тому, кто его предъявляет. Точно так же, как во Франции нельзя путешествовать без паспорта, в России нельзя без подорожной взять почтовых лошадей.