И усов его края Обагрила знойной крови Благородная струя;

Взор открытый, безответный, Полон старою враждой;

По затылку чуб заветный Вьется черною космой".

Но, склонясь на мягкий берег, Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек Старцу снова говорит:

"Слушай, дядя: дар бесценный! Что другие все дары?

Но его от всей вселенной Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами Труп казачки молодой,

С темно-бледными плечами,

С светло-русою косой.

Грустен лик ее туманный,

Взор так тихо, сладко спит,

А на грудь из малой раны Струйка алая бежит.

По красотке-молодице Не тоскует над рекой Лишь один во всей станице Казачина гребенской.

Оседлал он вороного И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого Сложит голову свою".

Замолчал поток сердитый.

И над ним, как снег бела, Голова с косой размытой, Колыхался, всплыла.

И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза,

И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный, —

И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви.

Стихотворение это — явно нечто странное и незнакомое для нас; в нем есть привкус дикой первозданное™, с трудом проникающий в наши города; оно вызвало изумление в России и имело там огромный успех.

Работа заняла у меня часть ночи. По мере того как княгиня делала подстрочный перевод на французский язык, я облекал его в стихотворную форму.

На следующее утро княгиня должна была расстаться с нами.

Суда не ходят по Волге в ночное время, за исключением весеннего времени, когда тают снега: у Волги недостаточно глубокое дно и капитаны всегда боятся сесть на мель.

Эту ночь мы провели в Плёсе.

Утром судно остановилось между Плёсом и Решмой. Нам пришло время прощаться. Княгиня высаживалась у одного из своих приволжских имений, где она намеревалась провести несколько дней.

Я первый сошел в лодку, чтобы помочь княгине спуститься, и, хотя трап был довольно крут, она благополучно села в лодку.

Но с ее старой дамой-компаньонкой все случилось иначе: она поскользнулась и упала в реку.

Тотчас же, проявив чисто мужскую силу, княгиня схватила ее за руку и не дала ей погрузиться в воду, тогда как я в это время крепко удерживал в лодке княгиню.

Общими усилиями нам удалось вытащить бедную женщину из реки, но промокла она до костей.

А ведь вода, в которой она промокла, была уже ледяная!

Согреть бедняжку можно было только на берегу, так что из-за этого происшествия наше прощание оказалось весьма кратким.

Пароход продолжил свой путь, а лодка, гребцы которой изо всех сил работали веслами, вскоре достигла берега Волги; было видно, как княгиня вышла на него и в последний раз в знак дружбы помахала нам платком.

Еще одна чарующая реальность растаяла, оставив во мне лишь ту дымку, какая зовется воспоминанием.

LXI. НИЖНИЙ НОВГОРОД

Мы остановились на четверть часа в Решме, чтобы принять на борт еще около тридцати пассажиров: до этого в Костроме их уже взяли человек двадцать или двадцать пять. Чувствовалось, что мы приближаемся к Нижнему Новгороду и вот-вот затеряемся среди огромного скопления народа, а между тем нам предстояло прибыть туда только на следующий день.

Муане воспользовался этой остановкой, чтобы сделать несколько зарисовок волжских пейзажей, похожих один на другой и различавшихся лишь расположением изб на берегу.

С наступлением ночи мы, как обычно, остановились и бросили якорь посредине реки, напротив Балахны, города, где строится большинство русских грузовых судов. Утром наш корабль был буквально запружен пассажирами, направлявшимися на ярмарку. Капитан стал проявлять заметное беспокойство, поскольку из-за этого нового груза корабль осел еще на целый фут, и уже перед Балахной ощущалось, что киль скребет дно реки.

Около десяти часов до нас стал доноситься страшный шум, похожий на гром, грохочущий в небе, или, скорее, на гул, предшествующий землетрясению.

Это был рокот двухсот тысяч голосов.

Затем, на одном из поворотов Волги, мы вдруг увидели, как река скрывается под лесом разукрашенных флагами мачт. Это были суда, на которых, спускаясь или поднимаясь по течению реки, на ярмарку привозят товары.

С огромным трудом проложив себе путь среди этих судов, мы причалили к Сибирской пристани.

Есть только один способ составить себе представление о столпотворении, царившем на берегах реки: вспомнить, во что превращается улица Риволи вечером после фейерверка, когда добропорядочные парижские горожане, заполнявшие перед этим площадь Согласия, возвращаются к своим очагам, порицая скупость столичных городских властей, устраивающих фейерверки, которые не длятся всю ночь.

На берегу реки стояли тысячи дрожек и телег — на выбор желающих.

Мы наняли дрожки, которые, несмотря на притворные или подлинные усилия кучера, смогли двигаться только шагом; так мы проехали мимо находящегося возле ипподрома театра, где в это время играли два знаменитых московских актера, Самарин и Живокини, и, оставив ипподром справа, встали в очередь перед мостом, как это бывает перед входом в театр. В конце концов нам удалось занять место в ряду и въехать на плашкоутный мост, который каждый год наводят, а потом убирают.

Через четверть часа мы доехали до набережной Нижнего Базара и, окруженные все такой же толпой, углубились в ту часть моста, которая одной стороной прилегает к острову, образованному двумя рукавами Оки, а другой — к ярмарке.

Там мы очутились среди нагромождения лавок, построенных на сваях.

В лавках были преимущественно национальные товары, предназначенные для простого народа: сапоги, рукавицы, шапки, тулупы и тому подобное.

Наконец мы достигли твердой земли и оказались у подножия склона, по которому поднималась вверх дорога, ведущая в город.

Эта дорога, именуемая Георгиевским съездом, представляет собой великолепное шоссе длиной около версты. Она обошлась более чем в миллион рублей и была подарена Нижнему Новгороду императором Николаем.

Примерно на трети подъема мы увидели по правую руку от себя Строгановскую церковь, построенную купцами Строгановыми, которых не следует путать с аристократами Строгановыми. Наконец мы доехали до Фонтанной площади и оказались перед великолепной улицей длиной почти с версту, начинавшейся за церковью и тянувшейся вдаль насколько хватало глаз.

У меня, как я уже говорил, были письма к г-ну Грассу и г-ну Николаю Брылкину, управляющему "Меркурия"; по моему распоряжению нас подвезли к "Меркурию".

Я не преувеличу, если скажу, что в конторе "Меркурия" находилось, по крайней мере, человек триста; мы пробились сквозь толпу и подошли к г-ну Брылкину.

Мне не понадобилось себя называть: он узнал меня, хотя никогда раньше меня не видел, и произошло это прежде, чем я открыл рот.

— Вы приехали несколько поздновато, — сказал он, — но все же мы постараемся кое-что показать вам. Я провожу вас к Грассу: он приготовил вам квартиру. Затем вы оставите свою визитную карточку у губернатора, который предупрежден о вашем приезде, ожидает вас и приготовил вам сюрприз.

— Мне?

— Да, вам, причем сюрприз, которого вы никак не ждете, уверяю вас.

— А нельзя ли узнать, что это за сюрприз?

— Нет, нельзя.

— А как зовут вашего губернатора?

— Александр Муравьев.

— Он из тех Муравьевых, которых вешают, или из тех, которые вешают? — со смехом спросил я.

— Он из тех, которых вешают.

— Но он был в Сибири, насколько я знаю?

— Да, но вам же известно, что император даровал всеобщую амнистию, и, поскольку Александр Муравьев был выслан в Сибирь без веских на то оснований, император счел себя в долгу перед ним и в качестве возмещения назначил его губернатором Нижнего Новгорода.