Князь Вишневецкий с негодованием отвергает деньги, предложенные Борисом Годуновым, с тем чтобы он выдал ему претендента; он препровождает последнего к своему свояку Юрию Мнишеку, воеводе Сандомирскому, где его признает старый воин, взятый в плен русскими при осаде Пскова. Марина, младшая дочь воеводы, влюбляется в царевича.

Дмитрий дает письменное обещание жениться на ней, когда он вступит в Москву. Сигизмунд, заклятый враг русских, принимает его, признает царевичем, назначает ему денежное содержание в сорок тысяч флоринов и разрешает полякам стать под его знамена. Пять или шесть тысяч поляков, восемь — десять тысяч казаков, несколько сотен русских, изгнанных в Польшу, образуют его небольшое войско; с этим войском он идет на Москву, встречает князя Мстиславского, выступившего против него с более чем сорокатысячным войском, выигрывает первое сражение, проигрывает второе, находит убежище в Путивле, раскрывает там заговор трех монахов, подосланных Борисом, чтобы отравить его; двоих заключает в темницу, вознаграждает третьего, который все открыл; отдает на расправу черни, исколовшей их стрелами, бояр, к которым были присланы эти монахи; пишет Борису, что желает проявить к нему милосердие: если тот поспешит удалиться в монастырь и уступит ему престол, он простит ему совершенные им преступления и возьмет его под свое высочайшее покровительство.

Это наглое обещание приходит к Борису в ту минуту, когда его сестра Ирина, всегда порицавшая его за узурпацию престола, внезапно умирает в монастыре, который она избрала своим убежищем, и народ, готовый обвинить Бориса в любых преступлениях, говорит во всеуслышание, что ее отравили. Это новое обвинение и это оскорбление со стороны авантюриста наносят ему последний удар.

Тринадцатого апреля 1605 года, председательствуя в совете, Борис чувствует недомогание, поднимается с места, делает шаг и, покачнувшись, падает без чувств. Через несколько минут он приходит в себя, но сил у него хватает лишь на то, чтобы облечься в монашеское одеяние, принять церковное имя Боголеп и причаститься.

В тот же день он испускает дух на руках у жены и детей.

И, как если бы преступление должно было сопутствовать ему и после смерти, все говорят, что он отравился, дабы уйти от мести царевича.

И каждый при этом добавляет: "Поделом ему!"

Остальная история Лжедмитрия — а кто знает, быть может, истинного Дмитрия — известна.

Двадцатого июня 1605 года он подошел к воротам Москвы. Именитые представители всех сословий вышли ему навстречу с богатыми дарами, в том числе с хлебом-солью на блюде из цельного золота — символическим знаком преданности вассалов своему властителю.

Речь их была краткой и выдержанной в духе эпохи.

"Все готово, чтобы принять тебя, — сказали они ему. — Возрадуйся: те, кто хотел пожрать тебя, уже не могут тебя укусить".

Его въезд в город был великолепен. Вся Москва вышла на улицу. Ему пришлось ехать шагом и раздвигать толпу, чтобы добраться до церкви Михаила Архангела, куда он пришел сотворить молитву у гробницы Ивана Грозного.

Вступив в церковь, он преклонил колена перед гробницей, с рыданиями поцеловал мрамор и громко произнес:

"О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении, но святыми твоими молитвами я цел и держав-ствую".

При этих словах все воскликнули:

"Да здравствует наш царь Дмитрий; он воистину сын Ивана Грозного!"

Через одиннадцать месяцев, под набатные звуки трех тысяч московских колоколов, звонивших одновременно, при отблесках пожара, под треск аркебуз и крики разъяренной черни, по улицам Москвы проволокли обезображенный, истерзанный труп с раскроенным лбом, вспоротым животом и обрубленными руками, а затем кинули его на стол, установленный посреди главной площади, чтобы все могли видеть и каждый мог, ударив его кнутом или бросив в него камень, добавить еще одно надругательство к тем, какие он уже получил.

Это был труп отважного и дерзкого молодого человека, который завоевал, а по словам других, отвоевал престол Ивана Грозного.

Три дня он оставался выставленным в таком виде на рыночной площади.

На третью ночь горожане с ужасом заметили голубой огонек, плясавший над трупом. Когда к нему приближались, огонек удалялся или исчезал, чтобы вновь появиться, как только от него отходили на некоторое расстояние. Это необычное явление, причиной которого было не что иное, как газ, поднимающийся иногда от разлагающихся трупов, поверг народ в глубокий ужас.

Какой-то торговец испросил разрешение увезти тело и похоронить его за чертой города, на Серпуховском кладбище. Но, как если бы все чудеса должны были неотступно следовать за злосчастным трупом, страшная буря разразилась над улицами, по которым следовало погребальное шествие, и в ту минуту, когда оно достигло ворот у Кулишек, сорвала крышу с одной из башен, усыпав ее обломками дорогу.

И это было еще не все. Освященная земля не стала для этого бедного изувеченного тела местом упокоения. Хотя и было замечено, что две птицы какой-то неведомой породы, но похожие на голубок, слетели на землю возле могилы; хотя и разносились кругом в ночь после погребения звуки какой-то неземной музыки, столь сладостной, что чудилось, будто это пение ангелов, — на следующее утро могила оказалась развороченной, разоренной и пустой, а труп лежал на земле на противоположном от часовни конце кладбища.

Тогда во весь голос заговорили о колдовстве и решили избавиться от этого тела, которое, по мнению толпы, могло быть только телом вампира.

Сложив огромную кучу дров и поместив сверху труп, подожгли их и обратили его в пепел.

Потом этот пепел собрали столь же тщательно, как это делали в древности, когда почтительная забота родных сохраняла его в погребальной урне, установленной в колумбарии предков.

Но на этот раз его так старательно собрали совсем с иной целью.

Им зарядили пушку. Эту пушку подтащили к воротам, через которые мнимый царь совершил свой въезд в Москву, и жерло орудия повернули в сторону Польши, то есть туда, откуда явился этот проклятый. К пушке поднесли запал, и прах человека, который, быть может, и был самозванцем, но, бесспорно, оказался достоин того положения, до какого он возвысился, развеяли по ветру!

Вот и вся история сына Ивана Грозного, маленького Дмитрия Угличского, как его зовут в России. Читатель волен прервать эту историю, остановившись на десяти годах царевича, или проследить ее до двадцати трех лет царя.

Я же могу лишь сказать, что встречал в России многих людей, твердо веривших, что все Дмитрии были ложными, за исключением первого.

Именно в Углич был сослан Лесток — той самой Елизаветой, которую он сделал императрицей.

LX. ПРАВЫЙ БЕРЕГ И ЛЕВЫЙ БЕРЕГ

Спустившись по крутому и ухабистому склону, ведущему от Углича к Волге, мы увидели среди глубочайшей тьмы, которая царила на реке, сиянье трехцветных фонарей подходившего казанского парохода.

Это было то самое судно, которое должно было подобрать наших офицеров, чтобы доставить их обратно в Калязин.

Мы как могли устроились на борту нашего парохода: одни играли в карты, другие спали, завернувшись в плащ, а третьи, собрав последние бутылки вина, уцелевшие во время дневного сражения, молча пили.

На следующий день, в пять часов утра, нужно было прощаться. Все встали продрогшие, разбитые, хмурые.

Насколько веселыми, шумными, раскованными были те, кто вчера садился на пароход, настолько, высаживаясь с него, они были молчаливыми, унылыми и мрачными.

Никто не признал бы в них тех самых людей, что были так жизнерадостны накануне.

Деланж тоже покидал нас. Он уносил с собой последние слова прощания, адресованные мною нашим дорогим друзьям. Бедный Деланж! Нужно отдать ему должное: он держался изо всех сил, чтобы не заплакать, но слезы невольно текли у него из глаз.

Тем временем, погрузившись на пароход, который должен был увезти их, наши калязинские друзья-офицеры решили послать нам еще одну прощальную весточку. Едва их судно отчалило, как на нем грянул духовой оркестр, приветствуя нас фанфарами.