Музыканты, не оставленные нами, как нетрудно понять, без внимания и получившие немалую долю от наших щедрот, увидели, что мы направляемся к пароходу, и рассудили, что для них нет ничего лучшего, чем последовать за нами.

И они в самом деле пошли вслед за нами, наигрывая свои самые веселые мелодии.

Все население Калязина, никогда не видевшее подобных празднеств, последовало за музыкантами.

Мы подошли к пароходу, вызвав величайшее изумление у пассажиров, задававшихся вопросом, кто же эти путешественники, в честь которых можно так громко кричать "ура" и так яростно трубить в трубы.

Но их изумление усилилось, когда они увидели офицеров, поднимающихся по трапу на пароход. Музыканты, продолжая музицировать, последовали за офицерами. Ну а самый веселый из этой компании крикнул метрдотелю:

— Официант, подай все шампанское, какое есть на борту!

Капитан решил, что настало время вмешаться.

— Господа, — смиренно обратился он к офицерам, — имею честь заметить вам, что мы отчаливаем через пять минут, и, если только вы не намереваетесь ехать с нами до Углича…

— А в самом деле, — со смехом сказал я, — почему бы вам не поехать до Углича?

— Да-да! Едем в Углич! — воскликнули самые решительные из всей компании.

— Господа, — произнес подполковник, — обращаю ваше внимание на то, что без разрешения полковника вы не можете пойти на подобную шалость.

— Ну что ж, пошлем к полковнику депутацию! — закричали офицеры.

— Это было бы чудесно, но полковника нет в Каля-зине.

— Тогда, раз полковник отсутствует, дайте нам разрешение вы.

— Это выходит за пределы моих полномочий, господа.

— О командир! Командир! — умоляющим тоном воскликнули все в один голос.

— Невозможно, господа; я не могу дать вам такое разрешение.

— Командир!.. — в свою очередь произнес я.

— Однако, — продолжал командир, — я могу дезертировать, как и вы, и подвергнуться тому же наказанию, что и вы, отправившись вместе с вами проводить господина Дюма до Углича.

— Ура командиру! Да здравствует командир! В Углич! В Углич!

— И с музыкантами? — спросил я.

— А почему бы и нет? — заявили офицеры. — Эй, музыканты, едем!

— Ах, черт возьми! — воскликнул Деланж, подбрасывая в воздух шляпу. — Пусть боярин говорит что хочет, я тоже дезертирую и тоже еду до Углича.

— Сколько у тебя бутылок шампанского, метрдотель?

— Сто двадцать, господин офицер.

— Что поделаешь! Немного, конечно, но придется этим обойтись. Неси свои сто двадцать бутылок.

— В таком случае, господа, можно отчаливать? — спросил капитан.

— Когда пожелаете, друг мой.

И мы отчалили под звуки труб и хлопанье взлетающих вверх пробок шампанского. Каждый из этих очаровательных безумцев рисковал двумя неделями гауптвахты, и все ради того, чтобы провести со мной лишние пять или шесть часов.

Лишь увидев, как русские пьют шампанское, грузины — кахетинское, а флорентийцы — воду Теттуччо, можно оценить вместимость некоторых избранных желудков.

Я воспользовался первым же удобным предлогом, чтобы покинуть ряды веселящихся офицеров и перейти от активных действий к покою.

Поводом мне послужил поэт Лермонтов.

Русские, народ недавнего происхождения, не имеет еще ни национальной литературы, ни музыки, ни живописи, ни скульптуры; у них были поэты, музыканты, живописцы, скульпторы, но не в том количестве, чтобы создать школу.

К тому же в России люди с художественной натурой умирают молодыми; можно подумать, что древо искусства здесь не окрепло еще настолько, чтобы дать своим плодам возможность созреть.

Пушкин был убит на дуэли в тридцать восемь лет.

Лермонтов был убит на дуэли в двадцать семь.

Романист Гоголь умер в сорок три года.

Художник Иванов умер в пятьдесят два.

Музыкант Глинка — в пятьдесят три.

Лермонтов, о котором я уже говорил, — это ум, равный по силе и масштабу Альфреду де Мюссе, которого он очень напоминает как в написанных им стихах, так и в написанной им прозе. Он оставил два тома стихов, среди которых называют поэму "Демон", "Терек", "Спор Казбека и Шат-Эльбруса" и множество других замечательных стихотворений.

В прозе его сходство с Альфредом де Мюссе еще больше. "Печорин, или Герой нашего времени" — родной брат "Сына века", однако, по моему мнению, он лучше построен и имеет более прочную основу, а потому ему суждена более долгая жизнь.

Русские восторгаются Пушкиным и Лермонтовым, а женщины в особенности Лермонтовым так, как всякий народ, бедный поэзией, восторгается первыми своими поэтами, придавшими его языку ритмическую гибкость. Этот восторг выплескивается у них через край тем легче, что, поскольку русский язык почти неизвестен тем, кто родился за пределами земель, тянущихся от Архангельска до Кракова и от Ревеля до Дербента, другие народы не могут разделять такое чувство восхищения.

И потому самый верный способ сделать приятное русскому — это попросить его перевести одно или два стихотворения Пушкина или Лермонтова, тем более что в целом русские превосходно говорят на французском языке.

На наших добрых и милых вечерах в Москве и в Елпа-тьеве переводчиков было в избытке. Даже Нарышкин, этот боярин старого закала, вечно недовольный чужими переводами, снизошел до того, чтобы предложить свой.

Мы уже сказали, что женщины в особенности увлекаются Лермонтовым.

Мне случалось видеть женщин, которые знали наизусть все стихи поэта, даже вычеркнутые цензурой и не вошедшие в два его тома.

Доказательство тому я приведу в рассказе о своем плавании по Волге.

Многие стихотворения Лермонтова могут быть положены на музыку; ноты всех тех, что уже стали музыкальными произведениями, стоят на фортепьяно у русских женщин, которых не надо долго упрашивать, чтобы они спели вам какой-нибудь романс на слова Лермонтова.

Маленькое стихотворение в одну строфу, напоминающее мелодию Шуберта и озаглавленное "Горные вершины", для всех русских девушек то же самое, что для всех немецких — "Маргарита за прялкой" Гёте.

Это маленькое стихотворение поражает своей глубокой грустью.

Вот оно — разумеется, настолько, насколько французский перевод может дать представление о русском подлиннике:

Горные вершины Спят во тьме ночной;

Тихие долины Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

Вполне очевидно, что в этом стихотворении есть неуловимое, но подлинное очарование.

Один из наших офицеров, к которому я обратился, счел за счастье оказать мне услугу, о которой я его попросил. Он перевел мне высоко ценимое всеми стихотворение Лермонтова, носящее название "Дума" и тем более примечательное, что в нем выражено суждение самого поэта о его соотечественниках.

Я попробую дать о нем представление — примерно такое же, какое фотография дает о живой жизни.

ДУМА

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом.

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно малодушны И перед властию — презренные рабы.

Так тощий плод, до времени созрелый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,

Висит между цветов, пришлец осиротелый,

И час их красоты — его паденья час!

Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей Надежды лучшие и голос благородный Неверием осмеянных страстей.