Два других гостя, каждый со своей стороны, написали: один г-ну Грассу в Нижний Новгород, чтобы мы наверняка были обеспечены там квартирой; другой — калмыцкому князю, в чьи степи я намеревался совершить прогулку.

Словом, задерживаться более было невозможно, и, должен сказать, помешать нашему отъезду могло только нечто невероятное.

За два дня до отъезда Дидье Деланж куда-то исчез, и в тот самый вечер, когда нам предстояло расстаться, он на моих глазах вернулся с великолепной шубой Нарышкина.

Садясь в экипаж, я обнаружил эту шубу положенной на дно дрожек и решил было, в свою очередь, побрюзжать.

— Перестань! — сказал Нарышкин. — Неужели ты воображаешь, что я отпущу тебя в мужицком тулупе на Кавказ? Да если при этом станет известно, что ты жил у меня, я буду обесчещен!

Что мне оставалось? Принять подарок. Именно это я и сделал.

В России в 1858 году эта великолепная шуба послужила мне мало, зато она пришлась очень кстати в Италии в 1859 году.

Деланжу было поручено сопровождать нас до Каля-зина. Отдавая в мое распоряжение Деланжа, Нарышкин жертвовал гораздо большим, чем шубой. Два дня, потраченных Деланжем на поездку в Москву и обратно, и день, который ему предстояло потратить на то, чтобы проводить нас в Калязин и вернуться в Елпатьево, — это был отпуск, длиннее какого Деланж не получал за все пятнадцать лет своей службы. Но я в течение шести недель так жестоко обращался с моим милым боярином, что он определенно был у меня в долгу за все предпринятые мною труды по его перевоспитанию.

Минуты прощания были грустными; путешествие к калмыкам, татарам и на Кавказ не так уж безопасно: кто знает, увидимся ли мы снова?

Мы расстались только в два часа пополуночи.

Никогда, даже на берегах Сицилии, я не видел ночи прекраснее этой: комета, тем более яркая, чем ближе вы находитесь к полюсу, сверкала, прочерчивая по небосводу перламутрово-серебристый след, а глубина неба способна была дать представление о бесконечности.

Карпушка понял, что если он не возьмет все на себя, то мы никогда не уедем. Он хлестнул двух своих лошадей кнутом, и легкий экипаж рванулся с места, увлекаемый их стремительным галопом.

На горизонте полыхал огромный пожар; несомненно, это был один из тех уничтожающих целые леса пожаров, о каких мы уже говорили.

Проделав за два часа езды шесть или семь французских льё, мы остановились, чтобы дать лошадям передохнуть, в деревне Троица-Нерль.

Троица-Нерль — это свободная деревня.

Каким образом Троица-Нерль оказалась свободной? Выкупила ли она свою свободу у правительства или у помещика? Сослужила ли она какую-нибудь службу и за это получила свободу безвозмездно? Не знаю. Ни на один из этих вопросов хозяин трактира, куда я зашел, не мог дать ответа.

Он знал, что деревня вольная — вот и все; как она такой стала, ему было неизвестно.

Но одно бесспорно: Троица-Нерль, если судить по ее внешнему виду, это куда более чистая, богатая и счастливая деревня, чем любая из крепостных деревень, какие мне довелось видеть.

В особенности же прелестен был маленький трактир с его кухней, выложенной изразцами.

Хотя я и говорю "кухня", она была всем понемногу: кухней, столовой, гостиной и спальней.

В крайнем случае, она могла бы стать и танцевальной залой, поскольку ее украшала гигантская шарманка.

Само собой разумеется, хозяин дома не упустил случая обратить наше внимание на этот шедевр. Пока мы сидели за стаканчиком его водки, он проиграл для нас целый репертуар русских мелодий.

Затем вдруг, распознав нашу национальность и, очевидно, желая преподнести нам сюрприз, он сменил валик и приступил к французскому репертуару.

Мы хотели засвидетельствовать удовольствие, полученное нами от его музыки, заплатив ему за водку вдвое больше того, что она стоила; он же, напротив, утверждал, что мы его гости и потому он ничего не возьмет с нас ни за водку, ни за музыку. Я положил свой рубль обратно в карман и заменил деньги крепким рукопожатием.

Но что меня особенно порадовало, когда я вошел в избу этого славного человека, так это то, что вместо душной, смрадной, нездоровой жары, в которую погружается путешественник, шагнув прямо со свежего воздуха в своего рода печь, где живут русские крестьяне, мы ощутили, как нас мягко обволакивает приятное тепло.

Во время моей поездки в Бородино, где, хотя был август, ночи стояли холодные, я дважды пытался войти в такие избы, и каждый раз меня отталкивали зловоние и жара.

В пять часов мы вновь пустились в путь и в семь прибыли в Калязин. Пароход приходил туда в полдень.

Похоже, что Калязин не является вольным городом, ибо я не видел ничего грязнее того постоялого двора, где нам пришлось поставить на отдых наших лошадей. Мы попытались устроиться на некоем подобии антресолей, откуда нам пришлось выдворить с дюжину ворон, но через несколько минут ужасающий зуд в ногах вынудил нас отправиться на поиски другого пристанища.

Я остановился на мгновение у входа в какой-то грязный двор, чтобы посмотреть на десяток русских девушек, которые готовили кислую капусту, напевая бесконечно унылую песню. Таких мелодий в России немало, и они прекрасно передают ту безмолвную грусть, о которой я говорил и которая сопутствует русскому в его развлечениях.

Впрочем, я торопился увидеть Волгу. В каждой стране есть своя национальная река: в Северной Америке — Миссисипи, в Южной Америке — Амазонка, в Индии — Ганг, в Китае — Желтая река, в Сибири — Амур, во Франции — Сена, в Италии — По, в Австрии — Дунай, в Германии — Рейн.

В России это Волга, то есть самая большая река Европы.

Она берет начало в Тверской губернии и, образовав семьдесят восемь излучин на своем пути в семьсот пятьдесят льё, впадает в Каспийское море.

Так что Волга — это нечто величественное.

И я торопился поклониться ее величеству Волге.

К реке вела глубокая ложбина, пересекавшая город; ясно было, что именно по ней устремляются в лоно своей госпожи и повелительницы водные потоки, образующиеся после тех проливных дождей, какие выпадают в России.

Еще издали мы увидели высокий берег, под которым текла река, но что касается реки, то ее видно не было.

И только подойдя к самому берегу, мы увидели ее, зажатую между крутыми склонами и шириной не более наших второстепенных рек — Орна или Ионны.

Весной, во время таяния снегов, она поднимается на двадцать футов и нередко выходит из берегов, однако сейчас была осень, и уровень воды в Волге упал донельзя.

Возвратившись с этой прогулки к реке несколько разочарованными, мы встретили нашего полкового хирурга. Деланж, человек слова, предупредил его о нашем приезде, и он поспешил прийти, чтобы предложить нам позавтракать у него.

Это приглашение было принято нами с тем большей легкостью, что, благодаря нашей охоте и дарованиям Кутузова, превратившего зайцев, тетеревов и куропаток в паштеты, мы были в состоянии внести свой вклад в съестные припасы, а благодаря винным запасам Нарышкина, различные образцы которых перекочевали в наши ящики, могли внести и свою долю напитков.

Такие богатства в сочетании с его собственными яствами придали нашему хирургу смелость, и он попросил у нас разрешения пригласить кое-кого из своих товарищей.

Понятно, что такое разрешение было ему дано.

Однако, по-видимому, в числе его товарищей был весь офицерский состав, поскольку через час все, кто носил эполеты с бахромой или без нее, от подпоручика до подполковника, заполнили его обширную гостиную.

Каждый принес то, что сумел раздобыть, вследствие чего по количеству вина наш пир достиг уровня свадьбы в Кане Галилейской, а по количеству съестного — свадьбы Камачо.

Но это еще не все: заранее предупрежденные, в свой черед явились музыканты, и внезапно под нашими окнами раздались громогласные звуки труб.

Празднество было полным.

Мы уже сидели за кофе, когда ровно в полдень нам пришли сообщить, что пароход прибыл и ожидает нас.

Пароходы относятся к числу тех господ, каким быстро надоедает ждать, так что мы поспешили выпить по последней рюмке и рука об руку, как добрые друзья, знакомые уже лет двадцать, вышли на улицу.