Кутузов оказался на высоте, но Деланж превзошел самого себя.

В ста пятидесяти верстах от Москвы, в затерянном краю на берегу Волги, в барском доме, двадцать лет стоявшем нежилым, без всякой подготовки было устроено все, что необходимо для жизни не просто комфортной, но и роскошной.

У себя в комнате в Елпатьеве я обнаружил все свои туалетные принадлежности из Петровского парка — от зубной щетки до тульского стакана с ложечкой.

Пока мы завтракали в Петровском парке, Деланж все это упаковал по приказанию Женни и уложил в карету.

Добавлю, что, когда я уезжал из Елпатьева, все это было по ее же приказанию упаковано снова, как и при отъезде из Петровского парка. Так что сегодня, 16 июля 1861 года, сидя за этими строками на другом конце Европы, на террасе дворца Кьятамоне, я пью воду со льдом, подкрашенную неаполитанской самбукой, из того самого стакана, из которого я пил московский мед в Петровском парке и в Елпатьеве.

На следующий день, на рассвете, мы с Женни пробежались по парку и на лужайке спустили со сворки двадцать двух борзых, о существовании которых Нарышкин даже не подозревал.

В одиннадцать часов нас ожидала охотничья повозка; лишь в России я видел подобного рода экипажи, чрезвычайно удобные. Это длинный и очень низкий шарабан, в котором сидят спиной к бортам, как на империале наших омнибусов. В нем помещаются четыре, шесть или даже восемь человек, в зависимости от длины экипажа, ширина которого всегда одинаковая, каким бы ни было число охотников, и который может проехать по любой дороге, а благодаря своей небольшой высоте никогда не опрокидывается.

В ту минуту, когда мы должны были тронуться в путь, во двор вышел миниатюрный охотник, на которого мы не рассчитывали. Это была Женни: никого не предупредив, она заказала себе в Москве ополченский наряд наподобие моего и, с ружьем за плечом, явилась требовать своей доли в наших охотничьих забавах.

Нам нужно было проехать около версты. Охота началась при выезде из парка, и дичь, которую не тревожил никто, кроме Семена, не была пуглива.

Впрочем, этот край России, суровой к своим детям, природа явно не наделила особым плодородием. Я уже говорил, как мало здесь птиц. Известно, что и плотность населения здесь меньше, чем в любой другой стране мира, если не считать необитаемых широт. Этот общий закон пустынности распространяется и на дичь: ее встречается здесь куда меньше, чем должно было бы быть.

Правда, этот недостаток возмещается тем, что здесь множество волков, а подняв глаза к небу, трудно не увидеть, даже в Москве, парящего в воздухе коршуна, сокола или ястреба.

Правда и то, что волк охотится не только за косулями и зайцами, но и за другой добычей: с наступлением зимы, когда выпадает снег, приходит голод, и волк охотится за охотником.

Несколько лет тому назад зима была такой суровой, что, в соответствии с поговоркой "Голод и волка из лесу гонит", волки вышли из лесов и, подступив к деревням, нападали не только на домашний скот, но и на жителей.

Перед лицом подобного нашествия правительство приняло решительные меры.

Стали устраиваться облавы, и за каждый предъявленный волчий хвост выплачивалась награда в пять рублей.

Было предъявлено сто тысяч волчьих хвостов, за которые уплатили пятьсот тысяч рублей, то есть два с половиной миллиона франков.

Потом стали разбираться, наводить справки, произвели расследование и обнаружили в Москве фабрику по изготовлению волчьих хвостов.

Из одной волчьей шкуры, стоившей десять франков, выделывали от пятнадцати до двадцати хвостов, которые стоили уже триста пятьдесят — четыреста франков; как видим, во сколько бы ни обходилась рабочая сила, прибыль составляла три с половиной тысячи процентов.

Тем не менее у нас были все необходимые условия для удачной охоты. Около сотни крестьян служили нам загонщиками, а охотников было всего двое — Нарышкин и я.

Правда, зайцы, попадавшиеся мне навстречу, вначале не внушали мне особого желания стрелять в них: одни были совсем белые, другие — белые на три четверти.

Это напоминало облаву на ангорских кошек.

К великой радости Нарышкина, на первых трехчетырех выстрелах я промахнулся, ибо такой цвет меня не воодушевлял.

Бедные животные уже начали менять к зиме окраску своего меха.

Русские зайцы, которые относятся не совсем к тому же виду, что и наши, и мех которых скорее сероватый, как у кроликов, чем рыжеватый, как у зайцев, зимой, о чем всем известно, меняют свою окраску и становятся белыми как снег.

Это защита от врагов, которой снабдила их предусмотрительная природа.

Мы охотились четыре или пять часов и убили около двух десятков этих зверьков.

Огромное имение Нарышкина, шестьдесят или восемьдесят тысяч арпанов земли, возделано едва ли на четверть: везде нехватка рабочих рук, везде человек не в состоянии справиться с землей, а между тем земля хороша, и всюду, где всходят посевы, урожай прекрасный.

У Нарышкина есть еще одно имение, расположенное под Казанью, на берегу Волги; оно больше елпатьев-ского — в нем около ста тысяч арпанов.

Итак, восемьдесят тысяч арпанов земли, предоставленной самой себе и производящей лишь сено. А сколько платят за сено? Две копейки за дюжину вязанок, меньше двух су!

Россия способна прокормить в шестьдесят или в восемьдесят раз больше жителей, чем она имеет сейчас. Но Россия останется ненаселенной и не располагающей к заселению до тех пор, пока будет существовать закон, запрещающий иностранцам владеть землей.

Что же касается закона об отмене рабства, который должен удвоить если не число работников, то хотя бы объем производимой работы, то понадобится, по крайней мере, пятьдесят лет, прежде чем можно будет ощутить первые его результаты.

В течение недели, проведенной мною в Елпатьеве, мы охотились трижды.

В двух последних охотах участвовали Муане и Калино. И всякий раз мы проезжали целые версты невозделанной степи, три четверти которой не производят даже сена и на которой растет только никому не нужный вереск.

Я посоветовал Нарышкину превратить эти земли хотя бы в пастбища.

— Хорошо! — сказал он. — Это чтобы говорили: "Порций Нарышкин", как говорят: "Порций Катон".

LVIII. ВНИЗ ПО ВОЛГЕ

Как ни удерживал я время, пытаясь остановить его бег, оно, к великому моему отчаянию, неумолимо двигалось: часы летели, следом за часами бежали дни, за днями — недели. Прошло уже больше месяца, как я приехал в Москву. Я предполагал пробыть там всего лишь две недели, а пробыл месяц. В Елпатьеве я рассчитывал остаться на три-четыре дня, а находился там уже неделю.

Однако Нижегородская ярмарка, открывшаяся 15 августа, длилась только до 25 сентября. И потому мне надо было расстаться с моими добрыми и дорогими друзьями, с которыми я охотно провел бы всю жизнь.

Было решено, что я отправлюсь в путь вечером 13-го, в субботу.

Хотя небо было великолепным и комета пышно распустила свой огненный хвост, затмевая звезды, холод уже начал давать о себе знать, и возникало опасение, что Волга замерзнет прежде, чем я завершу свое плавание.

Пропустить пароход, прибывавший в Калязин в воскресенье утром и совершавший рейс от Твери до Нижнего Новгорода, значило задержаться на неделю, а эта неделя могла тяжелейшим образом сказаться в конце нашего путешествия.

К тому же нас почти всюду ждали: в Москве один молодой офицер, отвечавший за лагерное расположение войск, вручил мне бумагу, согласно которой меня должны были снабдить в Казани полковничьей палаткой.

Там же, в Москве, богатый астраханский купец, г-н Сапожников, заранее написал своему управляющему, чтобы тот предоставил в мое распоряжение его дом, лучший в городе.

И, опять же в Москве, очаровательная графиня Ростопчина написала, как я уже, кажется, упоминал, князю Барятинскому, чтобы предупредить его о моем приезде на Кавказ.

Затем, уже в Елпатьеве, нас навестило множество гостей, и в их числе был полковой хирург калязинского гарнизона, взявший с нас слово, что, не предупредив его, мы не сядем на пароход.