В течение двух недель моего пребывания в Москве достославной четверке лошадей Нарышкина пришлось немало потрудиться. Я посетил Царицыно, развалины дворца, который так и не был достроен и в который Екатерина отказалась войти, ибо, по ее словам, это вытянутое строение с шестью башнями по бокам выглядело, как гроб в окружении шести восковых свечей. Я посетил Коломенское, загородный дворец, сохранивший память о раннем детстве Петра: башню, где содержали соколов и кречетов, которых он сам кормил, и четыре дуба, под которыми он занимался со своим учителем — дьяком Зотовым. Я посетил Измайлово, где Петр нашел ту маленькую шлюпку, благодаря которой он получил первые уроки навигации у мастера Брандта. Я посетил Воробьевы горы, откуда можно охватить взглядом всю панораму Москвы, объездил монастыри, церкви, музеи, кладбища, все исторические места и не обошел ни одного камня, ни одного креста своим почтительным вниманием или молитвой. Наконец, когда после расспросов, обращенных к знатокам московской старины, мне стало ясно, что смотреть тут больше нечего, я решил поехать на поле знаменитого сражения, которое в Европе называют двумя разными именами: Бородинской битвой и битвой на Москве-реке.

И в этом случае о нас снова позаботился Нарышкин, хотя нам и предстояло ехать без него. Он приготовил для нас превосходный экипаж и предоставил в наше распоряжение своего доверенного человека, Дидье Деланжа, нашего соотечественника, который достаточно хорошо говорил по-русски, чтобы служить нам переводчиком, и должен был с помощью подорожной избавить нас от всех хлопот, связанных с почтовыми лошадьми.

После нашего возвращения в Москву мы собирались все вместе посетить Троицкий монастырь, а оттуда отправиться в Елпатьево, имение Нарышкина, где 25 августа нам предстояло открыть охотничий сезон.

Затем я намеревался продолжить путешествие в Астрахань, проехав через Нижний Новгород, Казань и Саратов.

Седьмого августа мы тронулись в путь.

Покидая Москву, мы пересекли огромное Ходынское поле, место скачек и военных смотров, а затем двинулись через Дорогомиловское предместье.

Здесь, в этом предместье, на большом постоялом дворе, который находится с правой стороны при въезде в город, а у нас, выезжавших из него, оказался, следовательно, по левую сторону, ненадолго останавливался Наполеон, прежде чем расположиться в Кремле.

Именно сюда, видя, что губернатор покинул Москву, а город подвергается разграблению, и не зная еще, что он обречен погибнуть в огне пожара, пришли просить милости у победителя несколько московских горожан и купцов.

Провел их к Наполеону генерал Гурго.

Поскольку постоялый двор был выстроен из камня и к тому же находился на окраине города, он избежал пожара, и его до сих пор показывают приезжим как место, где останавливался на привал Наполеон.

Справа от дороги, чуть ближе Поклонной горы, называемой так потому, что с ее вершины богомольцам открывается вид на Москву, святой город, и они кланяются ей, стоит изба, где генерал Кутузов держал военный совет, на котором было решено оставить Москву.

На вершине Поклонной горы вся французская армия замедлила шаг, и солдаты, подняв кивера на штыки и мохнатые шапки на концы сабель, разом воскликнули: "Москва! Москва!"

Наполеон, услышав эти крики, пустил коня в галоп и, подъехав ближе, поклонился, словно простой паломник, святому городу.

И в самом деле, с такого расстояния, с такой высоты Москва являет собой удивительное зрелище: перед тобой предстает настоящий восточный город, а то и целая восточная страна. Было утро 14 сентября 1812 года.

"14 сентября, — пишет г-н Бутурлин, русский историк нашей кампании 1812 года, — в день вечного траура для истинно русских сердец, в три часа утра, армия снялась с лагеря в Филях и через Дорогомиловскую заставу вошла в город, который ей предстояло пересечь из конца в конец, чтобы выйти через Коломенскую заставу. Москва являла собой скорбное зрелище: вид русской армии на марше напоминал скорее похоронную процессию, чем шествие войска; офицеры и солдаты плакали в ярости и отчаянии".

Мы тоже остановились на вершине Поклонной горы, однако для нас это было возвращение во времени, и мы двигались из будущего в прошлое, скорбя о великом поражении, тогда как армия и Наполеон шли из прошлого в будущее, исполненные радости, надежды и гордости.

Затем мы продолжили свой путь и вскоре проехали через село Вязёмы, некогда принадлежавшее Борису Годунову: здешняя церковь и ее причудливая звонница были построены по его чертежам.

За Вязёмами следовала Нара, вместе со своим озерком пожалованная в 1654 году Алексеем Михайловичем монастырю святого Саввы Звенигородского.

Столбы, увенчанные орлами, указывают, что это царское владение.

Затем мы проехали Кубенское; в это время туда входило стадо овец, которые шли сами, без пастухов; стадо принадлежало всей деревне, и каждая овца, зная свою овчарню, самостоятельно возвращалась домой.

Прежде я видел, как точно таким же образом расходилось стадо коров в Москве, и это дало мне повод сказать, что Москва не город, а большая деревня.

Мыслимо ли представить себе стадо коров, идущее без присмотра по Лондону или Парижу?

Вечером мы были в Можайске. Там нам пришлось три часа прождать лошадей. Воспользовавшись этой задержкой, мы поднялись на утес, где находятся развалины древнего кремля, и побывали в церкви святого Николая Чудотворца.

Святой изображен держащим в одной руке церковь, а в другой — меч.

Наполеон, проезжая через Можайск, дал приказ пощадить церковь.

На другой день после битвы на Москве-реке он остановился в маленькой деревушке в полульё от Можайска, а 9-го утром французам пришлось выдержать довольно жаркий бой, чтобы занять город. Когда император въехал в Можайск, его улицы еще были завалены телами убитых и раненых русских.

"Соратники, — говорит Ларрей в своих "Запи сках", — бросили этих несчастных без какой бы то ни было помощи. Убитые лежали вперемешку с живыми".

Очень странно, что Ларрей удивляется зрелищу, которое, должно быть, так часто представало его глазам.

Император оставался в Можайске с 9-го по 12-е. Своим жилищем он избрал (а вернее, это сделали квартирмейстеры) большой, еще не достроенный дом, без дверей, но с закрывающимися окнами.

Туда принесли несколько печей, ибо ночи уже стояли холодные.

Император занимает весь второй этаж.

Это большой белый дом, расположенный посреди площади; у него два входа, к которым поднимаются по ступенькам.

Здесь Наполеон намерен возобновить кабинетные занятия, прерванные пять дней тому назад, но три последние ночи, проведенные им в палатке, совершенно лишили его голоса, и он не в состоянии диктовать.

Он вынужден писать сам; семь секретарей, в числе которых граф Дарю, князь Нёвшательский, Меневаль и Фен, пытаются разобрать его неразборчивый почерк.

Он составляет здесь бюллетень, в котором сообщается о сражении, пишет императрице и циркулярным письмом предписывает епископам служить благодарственные молебны по всей империи.

Но главное, что удерживает Наполеона в Можайске эти три дня, — это опасение, что у него нет в достаточном количестве боеприпасов, ибо с нашей стороны во время сражения произвели девяносто одну тысячу пушечных выстрелов!

Лишь успокоенный рапортом генерала де Ларибуазьера о том, что восемьсот артиллерийских повозок достигли Смоленска, император покидает Можайск.

Только в три часа утра мы получаем лошадей и снова отправляемся в путь.

На рассвете мы проезжаем мимо Ферапонтова монастыря, который французы превратили в госпиталь и в стенах которого они проделали бойницы.

Затем следует деревня Горки, принадлежащая казне: там во время Бородинского сражения располагалась штаб-квартира Кутузова.

Между Горками и Бородиным мы пересекаем Колочу, одну из тех пяти речек, что бороздят поле битвы и все пять словно предуготовили роковую судьбу земле, по которой они текут.