И недостает как раз того, на кого он мог более всего рассчитывать и кого любил больше всех — его старшего сына Томаса.

Что с ним случилось, не бросил ли он братьев?

Эта мысль терзает старика, которому вероятность позора, нависшего над Томасом, причиняет больше страданий, чем неоспоримость смерти, постигшей пять его братьев.

Но все же такого горя, сверх всякой меры, ему не дано испытать! Он может оплакивать пятерых своих сыновей и гордиться шестым: Томас не был с братьями, когда они попали в засаду. Он пришел слишком поздно и не мог ни спасти их, ни умереть вместе с ними. Но, увидев их окровавленные трупы, он бросился в погоню за убийцами, уничтожил их всех, одного за другим, и принес отцу голову их предводителя.

Старик, не умерший от горя при виде мертвых тел пяти своих сыновей, умирает от радости, обнимая шестого.

А вот элегия Рунеберга, написанная в духе современного сентиментализма, то есть произведение куда более шведское, чем "Могила в Перхо".

Спи-усни, беспокойное сердце,

Позабудь и радость, и горе.

Не нарушит покоя надежда,

И мечта твой сон не встревожит.

Что сулит тебе день грядущий? Избавленье от мук душевных?

Где целебный цветок, что врачует В бедном сердце давние раны?

Спи-усни, усталое сердце.

Что тебе полдневные розы?

Лишь во мраке ночных видений Прорастут целебные травы.

Спи, как лилия, что поникла Под жестоким вихрем осенним. Спи, как лань, что изнемогает, Сражена стрелой беспощадной.

Для чего грустить о минувшем, Вспоминать о былом блаженстве? Не навеки весна в этом мире, Быстротечно счастье земное.

Миновала пора цветенья,

От нее и следа не осталось.

Не найти на снежной равнине Ни тепла, ни света былого.

Помнишь ту волшебную пору: Птиц, поющих в зелени рощи,

И блаженной любви обитель —

Наш пригорок, поросший цветами?

Помнишь сладостные объятья И биенье милого сердца?

Помнишь жар ее поцелуев? Помнишь страстные обещанья?

Помнишь — очи глядели в очи,

На любовь отвечая любовью?

То была пора пробужденья,

Но пора забвенья настала.

Спи-усни, беспокойное сердце! Позабудь и радость, и горе.

Не нарушит покоя надежда,

И мечта твой сон не встревожит.^[8]

Финны, этот странный народ, сохранивший в неприкосновенности национальную одежду своих предков, народ, который, подобно грекам, временами поет отрывки из собственной древней "Илиады", должен был внушить приязнь императору Александру, по своему умонастроению склонному к меланхолии и созерцательности. Завоеванная им Финляндия стала провинцией, к которой он питал особое расположение. В 1809 году, вскоре после заключения Тильзитского мира, который обеспечил бы падение Англии, если бы Александр сдержал свое слово, император посетил Або и даровал ежегодную сумму в восемьдесят тысяч рублей на продолжение научных работ академии, чей первый камень был заложен тем самым Густавом IV, которого Наполеон хотел отправить царствовать в сумасшедшем доме.

Наконец 21 февраля 1816 года он издает указ следующего содержания:

"Быв удостоверены, что конституция и законы, к обычаям, образованию и духу финляндского народа примененные и с давних времен положившие основание гражданской его свободе и устройству, не могли бы быть ограничиваемы и отменяемы без нарушения оных, Мы, по восприятии царствования над сим краем, не только торжественнейше утвердили конституцию и законы с принадлежащими на основании оных каждому финляндскому согражданину особенными правами и преимуществами, но, по предварительном рассуждении о сем с собравшимися земскими края сего чинами, учредили особенное правительство под названием Правительственного совета, составленного из коренных финляндцев, который доселе управлял гражданской частью края сего и решал судебные дела в качестве последней инстанции, не зависев ни от какой другой власти, кроме власти законов и сообразующейся с оными монаршей воли нашей. Таковыми мерами оказав наше доброе расположение, которое имели и впредь будем иметь к финляндским верноподданным нашим, надеемся Мы, что довольно утвердили на всегдашние времена данное нами обещание о святом хранении особенной конституции края сего под державой нашей и наследников наших".

Поспешим добавить, что обещание, данное народу Финляндии императором Александром, свято выполнялось.

XLV. ВВЕРХ ПО НЕВЕ

Итак, как уже было сказано, настало время отправиться в путешествие по Финляндии.

Пароходы отходят от Летнего сада в Шлиссельбург, Коневец, Валаам и Сердоболь дважды в неделю.

Нам предстояло отправиться на одном из этих судов.

Граф Кушелев вознамерился было нанять пароход, чтобы доставить нас из Санкт-Петербурга в Сердоболь, подобно тому как мы были доставлены из Кронштадта в Санкт-Петербург, но за эту увеселительную прогулку с него запросили полторы тысячи рублей, то есть шесть тысяч франков, и мы настояли, чтобы он отказался от такой безрассудной затеи.

И вот 20 июля, в одиннадцать часов утра, мы отплыли на одном из тех обычных почтовых судов, которые со скоростью шесть или семь узлов поднимаются вверх по Неве. В нашу группу входили Дандре, Муане, Милле-лотти и я.

Проплывая мимо дворца Безбородко, мы увидели наших друзей, которые, собравшись на балконе, подавали нам прощальные знаки: дамы махали платками, а мужчины шляпами. Те из них, кто имел слабое зрение, смотрели в бинокли и подзорные трубы. Впрочем, невооруженным глазом распознать на таком расстоянии лица можно было лишь с трудом, поскольку ширина Невы в этом месте, то есть между дворцом Безбородко и Смольным, составляет более двух километров.

Почти час, несмотря на изгиб реки, можно было видеть, как белеет и уменьшается на горизонте только что покинутый нами роскошный дворец Безбородко, где мы провели такие счастливые дни; наконец, какой бы гигантской ни была излучина Невы, мы потеряли его из виду.

Но еще целый час предместья огромного города, казалось, следовали за нами по берегам реки; затем постепенно городские силуэты исчезли, застройка стала менее плотной, дома начали встречаться все реже, а затем открылась сельская местность.

Первое, что бросается в глаза, когда спустя какое-то время вы оказываетесь между двумя грядами низких холмов, скорее даже пригорков, — это развалины дворца.

Дворец, который находился на левом берегу Невы и все службы которого сохранились до нашего времени, был построен Екатериной. На противоположном берегу, в полукилометре выше по течению реки, стоял другой дворец, парный по отношению к нему.

Оба дворца разрушены, но не временем, а руками людей.

Павел I, испытывавший ненависть к своей матери и стыдившийся ее образа жизни, после смерти Екатерины и своего восшествия на престол позволил разграбить и снести оба дворца.

Всегда найдутся те, кто готов грабить и разрушать, не было в них недостатка и на этот раз. Сыновняя месть была жестокой. Даже шведы, у которых русские с таким трудом захватили эту местность, не совершили бы такого опустошения, если бы им удалось отвоевать ее у русских.

Вблизи дворца на правом берегу располагалась фабрика шелковых чулок, основанная Потемкиным и, как говорят, работавшая на него одного: всю ее продукцию он обращал в собственное пользование, надевая шелковые чулки только один раз и пуская все излишки на подарки.

Фабрика разрушена, так же как и дворец, но у нее есть перед дворцом преимущество — легенда: утверждают, что там водятся привидения.

Одно упоминание о привидениях вызвало у Милле-лотти дрожь.

Императрица и ее фавориты умерли, и память о них исчезла, расхищенная и уничтоженная историей, как те два дворца, которые Павел I отдал на разграбление лакеям!