И тогда старый Вяйнямёйнен, побагровев от гнева и стыда, запел свою последнюю песню, а потом построил себе медный челн, лодку с железным дном, и уплыл на ней вдаль, в заоблачную высь, к нижнему пределу неба.

Там лодка его остановилась, и там окончился его путь, но он оставил на земле свои гусли и свои знаменитые руны, которые вечно будут услаждать Финляндию…

Двух отрывков, приведенных нами, одного — стихотворного, другого — прозаического, достаточно для того, чтобы дать представление о поэтическом даровании финнов, народа кроткого и одновременно сильного, который и среди туманов Финляндии хранит в душе отсвет своей первой родины, Азии.

Перейдем теперь от поэзии к литературе — эти два понятия не следует смешивать.

Мы дали некоторое представление о древней поэзии, о созданном на финском языке романтическом эпосе, и обратили внимание на то, что, помимо этих грандиозных устных преданий, напоминающих песни Гомера и циклы романов о Карле Великом, существовала еще одна литература.

Однако это была литература завоевателей, то есть шведская литература.

И, повторяем еще раз, одно — это в самом деле поэзия, другое же — литература. Само собой разумеется, литература, как и почти всюду, преобладает над поэзией.

Три современных поэта: Кореус, Францен и Рунеберг, все трое финны, но выпускники шведского университета в Або, представляют эту литературу.

Мы попытаемся дать понятие о даровании этих поэтов, приведя по одному стихотворению каждого из них; легко будет заметить, что грусть в их стихах осталась, но самобытность исчезла.

Первое стихотворение принадлежит перу Кореуса.

Кореус — сын бедного священника, в шестнадцать лет оставшийся сиротой. Родился он в Кристинестаде в 1774 году, а умер в Або в 1806 году. Ему было тогда тридцать два года.

Стихотворение это называется "Дума о моей могиле".

Оно написано одновременно с "Падением листьев".

Знал ли Кореус французского поэта? Возможно; однако несомненно, что французский поэт не знал финского поэта.

Вот это стихотворение. Как вы сейчас убедитесь, его автором вполне мог бы быть и Гёте, и Байрон, и Ламартин.

Где суждено и мне найти приют угрюмый,

Когда наступит мой последний страшный час? Быть может, в тех местах, тая о смерти думы,

Я без волнения бродил уже не раз.

Как знать, в чужом краю погибну я, быть может? Его названия узнать мне не дано.

Там люди чуждые меня во гроб положат И на могильное его опустят дно.

Увижу ль рядом я в предсмертную минуту Хотя бы одного из дорогих друзей,

Кто утешеньями унял бы сердца смуту И боль души смягчил молитвою своей?

Кто верой твердою изгнал бы мрак неверья И выслушал слова прощальные мои,

Кто мира горнего мне приоткрыл бы двери,

Где ждет нас вечный дар божественной любви.

Прощальный мой привет я передал бы людям, Кто с первых дней моих учил меня добру.

Таким мой друг и я век благодарны будем:

Они не сдержат слез, когда я там умру.

Где смерть меня найдет? Да ведь не в этом дело, Там или здесь лежать останется мой прах! Божественной любви доверюсь я всецело, Надежда на нее преодолеет страх.

Не сомневаюсь я, что ты со мной повсюду,

Бог милосердия, Отец Небесный мой!

Надеюсь, что навек Тобой обласкан буду,

Что Ты подаришь мне в своем раю покой.

Что памятник?! — Тщета! Я не нуждаюсь в славе, Ученый и герой его достойны здесь.

И что мне монумент?! — Я на иное вправе:

В Небесном Царствии покой предвечный есть.

Лишь только ты, мой друг, меня не позабудь!

Я рад, что дружбою мы оба дорожили.

Тебе известен был страдальческий мой путь —

Так помни обо мне, когда усну в могиле.

Слезу твою приму как дань моей судьбе,

И станет мне она посмертною наградой.

Коль имя прозвучит мое в твоей мольбе,

То больших почестей мне на земле не надо!

О милая земля, как любящая мать,

Прими тогда мой прах в свое святое лоно!

Мне в глубине твоей придется долго спать По воле твоего извечного закона.

Лилей мой сон до дня, когда раздастся глас Всевышнего судьи, кто мертвых к жизни будит!

О вера сладкая, дай силы в горький час!

По истине своей пусть Бог нас, грешных, судит!^[6]

Что касается Францена, то под рукой у меня нет никаких его произведений, кроме тех, что приводит Мармье в своих очерках о поэтах Севера. И потому я позаимствую все у него — как прозаическую цитату, так и стихотворную. Да не посетует на это читатель. Вот что говорит наш ученый:

"Францен — поэт по натуре нежный, мечтательный, идиллический; он носит в себе целый мир мыслей и, как цветы, рассыпает их на своем пути. Стихов, сравнимых с его поэтическими произведениями, во Франции я не знаю, если не считать некоторых самых простых баллад Милъ-вуа. В Германии их можно было бы поставить в один ряд со стихами Хёльти и Маттиссона; в Англии им в некотором отношении близки иные элегии Бёрнса, но Бёрнс более глубок и разнообразен; если же искать им соответствие в Италии, то там не удастся найти ничего, кроме идиллий Метастазио".

Чтобы дать понятие о даровании поэта, Мармье перевел стихотворение Францена, носящее название "Единственный поцелуй".

Вот оно.

Уйдет корабль, от берега отчаля.

Я не свожу с тебя влюбленных глаз.

О, улыбнись же мне из-под вуали И руку протяни в последний раз.

Минули дни небесного блаженства,

Когда, в твой дом наведавшись порой,

Я замирал при виде совершенства И шелест платья слух лелеял мой.

О аромат цветов в саду близ дома,

Куда к тебе навстречу я спешил,

Где было все до боли мне знакомо,

Тебя я ждал, от чувств лишаясь сил.

О эти дни, когда ты вышивала,

Со мной садилась рядом за рояль,

И локон твой вдоль нежного овала Будил в душе тревожную печаль!

Молю как друг, как брат о поцелуе,

И первым, и последним станет он.

Твою слезу устами осушу я —

И сохраню навеки дивный сон.^[7]

Францен, родившийся в 1772 году, оставил большую неоконченную поэму о Христофоре Колумбе.

Единственный из трех упомянутых нами поэтов, который еще здравствует ныне, если только он не умер в самое последнее время, это Рунеберг — самый значительный из них. Родившийся в Борго в 1806 году, он в период моего пребывания в Санкт-Петербурге, то есть три года тому назад, преподавал в гимназии своего родного города. Поездка в Або, где он учился, была самым крупным событием в его жизни.

Мы сказали, что Рунеберг — самый значительный из трех упомянутых нами поэтов. И объясняется это, несомненно, тем, что из них троих в нем более всего присутствует финское начало: одна из его поэм похожа на древнюю руну — жаль, что у нас нет ее перед глазами и мы не можем представить ее всю целиком на суд наших читателей; но, находясь вдали от библиотек, мы просто по памяти приведем ее сюжет.

Она называется "Могила в Перхо".

Знал ли Рунеберг, когда он писал свою поэму, эпизод с Торквилом из Дубровы — персонажем романа "Пертская красавица"? Знал ли он, сочиняя ее, предание о старике из Монте Аперти и о шести его сыновьях?

Не думаю.

Во всяком случае, вот финская легенда, сочиненная или только переложенная в стихи Рунебергом.

У старика-финна есть шестеро сыновей. Они идут сражаться с разбойниками, опустошающими округу, но попадают в устроенную теми западню и все, кроме одного, погибают.

Отец приходит на поле боя искать тела своих сыновей. Но там, где старик полагал найти шесть мертвых тел, он насчитывает их только пять. Первое его побуждение состоит в том, чтобы оплакать мертвых, но внезапно слезы высыхают у него на глазах. Почему трупов пять, а не шесть? Это уже дело чести: одного из сыновей недостает.