Его верблюду достаточно было четырех часов отдыха в день, и эти четыре часа калмык всегда мог ему предоставить, поскольку верблюд бежал быстрее лошадей.

Вскоре вид степи изменился. Мы увидели, что вдали перед нами открывается нечто вроде желтоватого океана с застывшими волнами. Нам в самом деле предстояло пересечь одно из тех песчаных морей, какие часто встречаются в пустынях калмыков и ногайских татар и, когда поднимается ветер, становятся столь же опасными, как песчаные моря Сахары.

Однако в эту минуту в воздухе не ощущалось никакого дуновения и песчаное море было таким же застывшим, как ледяные моря Шамони или Шплюгена.

Любопытно видеть те очертания, какие ураган, внезапно прекратившись, придает подвижному грунту, который он только что вздымал. Здесь — словно улицы с прилегающими к ним домами, там — башни, крепостные валы, долины.

Как и степи, эти песчаные моря полностью необитаемы: в них никто не живет, кроме маленьких черных птиц, по форме и оперению напоминающих наших ласточек. В тех местах, где грунт крепче, а в особенности там, где есть отвесные обрывы, эти птицы устраивают себе норки, на краю которых они сидят, издавая жалобные крики. В такие норки, без сомнения, ведет только один вход, ибо при нашем приближении их хозяева, вместо того чтобы спрятаться там, улетали и садились на самые высокие из песчаных холмов.

Именно в этой самой пустыне, где мы находились, исчезла турецкая армия Селима II, так же как армия Камбиса исчезла в песках Египта.

В тот день, с шести часов утра до двух часов ночи, мы проехали восемьдесят верст. Чтобы поспать несколько часов, мы остановились в Терновской, где нам удалось найти только солоноватую воду, которую мы не могли пить.

Наши возницы и сокольник пили ее с наслаждением.

С минуты на минуту мы ждали переправы через Куму, изображенную на нашей карте. Эта река, в которую впадает Маныч, беспрестанно тревожила нас, а вернее, меня, ибо я не считал уместным делиться своими опасениями со спутниками. На той карте, где была изображена река, я не заметил ни одного показанного моста через нее; у меня не было надежды, что в предвидении нашей переправы там устроят паром, и я не видел иного способа спасения, кроме как пересечь Куму вплавь, повиснув на хвосте лошадей, как это делали калмыки, переплывая у нас на глазах Волгу.

Наконец на четвертый день, когда мы ели великолепную дрофу, добытую нашим соколом, я решился поинтересоваться, скоро ли мы доедем до Кумы.

Наш сокольник, к которому с этим вопросом обратился Калино, заставил его повторить вопрос дважды, а потом стал совещаться с нашими ямщиками, и те пояснили, что мы уже переправились через нее, но не заметили этого, потому что в Куме, которую таяние льдов в мае и июне превращает в грозную реку, зимой нет ни капли воды.

По прибытии на станцию Кумекая мы не обнаружили на ней лошадей и были вынуждены провести там ночь, но, чтобы утешить нас, станционный смотритель заявил, что, даже если бы лошади были, ему запрещено давать их путникам, у которых нет эскорта. За несколько дней до этого трое путешественников настояли на том, чтобы ехать без эскорта, ибо было еще светло; в результате двое из них были убиты, а один увезен в плен, хотя он был тяжело ранен.

Ночью лошади и эскорт вернулись; мы предъявили нашу подорожную, подкрепленную письмом генерала Беклемишева, и получили эскорт, состоявший из унтер-офицера и десяти солдат.

Наше путешествие, став немного опасным, приобрело также и новый облик.

Отсюда начинались посты линейных казаков; живописное вооружение казаков, в которое каждый из них вкладывал чуточку собственной фантазии, их воинственный вид, их лихая посадка на лошади — все это радовало глаз и заставляло сильнее биться сердце.

Мы показали им свое оружие и заверили их, что, если представится случай, мы не колеблясь будем стрелять вместе с ними; это вызвало у них воодушевление, и, в промежутке между двумя криками "ура", они громогласно заявили на том образном языке, какой уже близок к восточному:

— Мы не только проводим вас до следующей станции, но, если понадобится, отнесем вас туда на руках!

Так как ездить по ночам было запрещено, у наших экипажей выставили охрану. Я предпочел спать не на станции, а в тарантасе, закутавшись в свою шубу. Муане спал в телеге, завернувшись в одеяла. Что же касается Калино, который, будучи русским, больше всего боялся холода, то на следующее утро мы узнали, что он спал ia печи.

Караульные солдаты не ложились спать совсем. Они провели ночь за веселой пирушкой, поскольку мы послали им три бутылки водки.

Мы находились у развилки двух дорог: одна ведет до Владикавказа и не представляет особых опасностей — это самый короткий путь в Грузию, и, следовательно, именно по этой дороге везут почту.

Другая, более длинная, более опасная, огибает Кавказ, вместо того чтобы пересечь его, проходит через владения Шамиля — Шамиль в то время еще не был пленен — и ведет в Дербент, город Александра Македонского, и в Баку, город парсов. Разумеется, я высказался именно за эту дорогу.

Когда я огласил свое решение, меня попросили заплатить вперед за три станции, чтобы в случае, если нас убьют на первой или на второй, государство ничего не потеряло бы, а напротив, получило доход.

Мы проехали две станции и не увидели никого, кроме вооруженных путников.

Эти вооруженные путники придавали немалую живописность дороге, которая стала утрачивать свою однообразность: равнина стала холмистой, начали попадаться ольховые рощи, песчаные моря окончательно остались позади; диких гусей, хозяев соленых озер и обитателей степей, сменили стаи куропаток, которых русские называют турачами и которые словно одеты в бархат; их присутствие, к слову сказать, позволило нашему соколу немного видоизменить нам пищу. Не хватало только питьевой воды: мы не встречали ее уже более двухсот верст, и один лишь Калино с упорством пил чай.

В пять часов вечера мы прибыли в Горькоречную. Станционный смотритель, старый солдат, носивший крест Святого Георгия — известно, что в России Георгиевский крест уважают больше всех других наград, — настойчиво посоветовал нам провести ночь на станции, так как дорога впереди проходит по складчатой местности.

В самом деле, с приближением к Кизляру неровности почвы переходят в овраги. В этих оврагах прячутся кабардинцы и чеченцы или банды выдающих себя за них татар, которые, пользуясь особенностями рельефа, неожиданно нападают, главным образом ночью, на путешественников.

Пара слов о кресте Святого Георгия, которым солдаты награждаются лишь за какой-нибудь подвиг, а офицеры и генералы — лишь за завоеванное знамя или захваченную батарею, взятый приступом город или выигранную битву.

Если солдат имеет крест Святого Георгия, его жалованье удваивается; высшим чинам, заслужившим его, он приносит только славу.

Милорадович, знаменитый генерал от кавалерии, которого за его блестящую храбрость называли русским Мюратом, получал, занимая несколько различных постов в армии, от двухсот пятидесяти до трехсот тысяч франков жалованья, но из-за его расточительности ему всегда не хватало на жизнь.

После Русской кампании, в которой он проявил чудеса храбрости, император Александр сказал ему:

"Милорадович, мне кажется, я сделал для вас все, что мог сделать, но если вы желаете получить еще какую-нибудь награду, о которой я забыл, то смело просите ее у меня".

"Государь, — ответил Милорадович, — у меня всегда была одна прихоть, и если бы вы, ваше величество, соблаговолили ее удовлетворить, мне ничего не осталось бы более желать".

"И что же это за прихоть?"

"Я хотел бы иметь простой Георгиевский крест, солдатский крест".

"Солдатский крест?" — с удивлением спросил Александр.

"Ваше величество, как вы полагаете, заслужил я его?"

"Да, но у вас же есть большой Георгиевский крест!"

"Я ведь сказал вашему величеству, что это моя прихоть".