Впрочем, все калмыки, если только они не садятся на лошадь совсем без седла, держатся на ней таким же образом. Садятся же они на лошадь уже в раннем детстве, а можно даже сказать, еще в колыбели.

Князь Тюмень показал мне колыбель своего сына: это было деревянное устройство, сделанное вогнутым таким образом, чтобы оно охватывало спинку ребенка, и имевшее деревянный выступ вроде тех, на какие в шорных лавках подвешивают седла. Ребенка сажают верхом на эту своеобразную заднюю луку седла, покрытую полотном, как и вся остальная колыбель; он пребывает там стоя, поддерживаемый в вертикальном положении ремнями, которые затягивают вокруг его груди. Это устройство, используя приделанное позади него кольцо, вешают на стену.

Седельце, на котором ребенок сидит верхом, имеет отверстие и пропускает все, от чего угодно избавиться маленькому наезднику.

Когда маленький калмык вырастает из колыбели, где, как мы видим, он уже сидит в седле, его сажают верхом на барана или собаку, вплоть до того возраста, в котором он уже сможет сесть на настоящую лошадь или взобраться на верблюда.

Вот почему все эти превосходные наездники, с их слишком высокими каблуками и слишком низкой обувью, оказываются никуда не годными ходоками.

Вернемся однако к нашему князю, который предавался джигитовке в облаке песка, взметавшегося из-под копыт его лошади и падавшего ему на голову.

По знаку князя калмыцкие наездники погнали перед собой и вывели на берег реки небольшой табун лошадей из числа только что переплывших ее, голов примерно в триста — четыреста.

Князь взял лассо и бросился в середину табуна, не обращая никакого внимания на враждебность животных, которые ржали, кусались, брыкались; накинув лассо на коня, показавшегося ему самым норовистым, он пустил свою лошадь в галоп и, несмотря на все усилия коня освободиться, вытянул его из середины табуна. У плененного коня, оторванного от своих собратьев, на губах выступила пена, грива поднялась дыбом, а глаза налились кровью.

Надо было обладать поистине неимоверной силой, чтобы противостоять рывкам, которые дикое животное передавало тому, кто заставлял его действовать против собственной воли.

Как только конь оказался отделен от табуна, пять или шесть калмыков бросились на него и повалили его на землю, но, едва лишь один из калмыков встал так, что поваленный конь оказался у него между ногами, остальные сняли с него лассо и дружно, как по команде, отбежали в сторону.

Минуту конь пребывал в неподвижности, а затем, видя себя избавленным от всех своих врагов, за исключением одного человека, счел себя свободным и одним прыжком поднялся на ноги.

Но он был теперь невольником в большей степени, чем прежде, ибо на смену материальной власти пут и силы пришла власть ловкости и ума.

И тогда между диким животным, спина которого никогда прежде не знала никакого груза, и опытным наездником завязалась удивительная борьба. Конь скакал, вертелся, крутился, пытался пустить в ход губы, откидывал голову назад, бросался в реку, взбирался по крутому откосу, уносил своего всадника прочь и возвращался с ним на прежнее место, снова уносил его, вжимал его спиной в песок и вскакивал с ним вместе, взвивался на дыбы и, в конце концов, опрокидывался навзничь.

Все было напрасно: казалось, всадник сросся с конем. Через четверть часа побежденный конь запросил пощады и лег, задыхаясь.

Трижды этот опыт повторялся с участием разных коней и разных наездников, и трижды человек выходил победителем.

И тогда выступить в роли объездчика вызвался мальчик лет десяти. Ему предоставили самую дикую лошадь, какую только удалось отыскать; мальчик проделал все то же, что до него проделали взрослые мужчины.

Несмотря на свою безобразную внешность, всадники, обнаженные по пояс, выглядели в этой борьбе великолепно. Их бронзовая кожа, жилистые тела, дикие лица — все, включая каменное безмолвие, которое они хранили в минуты наибольшей опасности, придавало им в этой жестокой схватке человека и коня вид античных кентавров.

Затем все приступили к завтраку, чтобы дать время приготовиться к скачкам верблюдов.

Я добился от князя согласия, чтобы всем объездчикам, а прежде всего мальчику уделили часть наших съестных припасов и напитков.

На берегу Волги был установлен шест, на верху которого развевался длинный флаг: это была конечная точка верблюжьих скачек. Начальная же их точка находилась в одном льё вверх по течению реки: участники скачек должны были двигаться вниз по течению, то есть с северо-запада на юго-восток.

Князь выстрелил из ружья, в ответ раздался другой выстрел, звук которого донесло до нас речное эхо, и это возвестило, что скачки начались.

Через несколько минут мы увидели, как появились первые верблюды, которые бежали, вздымая за собой песчаный вихрь. Их галоп был, наверное, на треть быстрее галопа лошади.

Я полагаю, что им понадобилось не более шести-семи минут, чтобы покрыть эту дистанцию в четыре версты.

За первым пришедшим к конечной точке верблюдом, отстав от него всего на десять шагов, следовал его соперник. Сорок восемь остальных прибежали, как Куриации, один за другим, с различными интервалами.

Призом было прекрасное казацкое ружье, которое наездник-победитель принял с явной радостью.

Потом пришел черед скачек с призовым бумажным рублем и скачек с призовым серебряным рублем.

Всадники, сидя на лошади без седла и поводьев и управляя ею только с помощью колен, должны были на всем скаку схватить бумажный рубль, обернутый вокруг небольшого деревянного колышка.

Что же касается серебряного рубля, то с ним все обстояло еще труднее: он лежал плашмя на земле.

Все эти упражнения исполнялись с поразительной ловкостью.

Награждены были все, даже побежденные.

Я полагаю, что трудно найти более счастливый народ, чем эти славные калмыки, и лучшего повелителя, чем князь Тюмень.

День клонился к вечеру; череда состязаний должна была закончиться борьбой.

Призом в борьбе был великолепный патронташ, примитивный и в то же время роскошный: грубоватый кожаный пояс, весь украшенный серебром.

Я попросил дать мне посмотреть этот приз вблизи; князь принес мне его.

При виде патронташа я ощутил непреодолимое желание завладеть этой дикарской драгоценностью.

— А можно мне состязаться с вашими борцами? — спросил я князя.

— Зачем? — поинтересовался князь.

— Потому что мне нравится этот приз, и я очень хочу завоевать его.

— Возьмите себе этот патронташ, — сказал князь, — я счастлив, что он вам нравится. Я не осмелился вам его предложить.

— Но, простите, князь, я хочу его заслужить, а не получить даром.

— Тогда, — промолвил князь, — если у вас на самом деле есть намерение бороться, окажите мне честь бороться против вас.

На такое предложение нельзя было ответить ничем, кроме согласия. Именно это я и сделал.

На берегу Волги была приготовлена круглая площадка. Зрители расселись по местам. Я храбро вошел в круг. Князь последовал за мной. Мы сбросили всю одежду, закрывающую верхнюю половину тела, и остались лишь в штанах.

Кожа князя была цвета светлого кофе с молоком. Его тело, хотя и тоже несколько жилистое, как у других калмыков, было все же намного более пропорциональное, чем у них. Думается, что причина этого крылась не в превосходстве его натуры, а в лучшем питании.

Перед тем как схватиться врукопашную, мы под аплодисменты зрителей потерлись носами друг о друга, доказывая, что мы по-прежнему лучшие друзья на свете.

Потом началась борьба.

Князь был более привычен к таким упражнениям, но я был, вполне очевидно, сильнее его. Впрочем, у меня, признаться, сложилось убеждение, что он проявил в этой схватке всю возможную любезность.

На пятой минуте он упал; я упал на него. Его плечи коснулись земли, и он признал себя побежденным.

Мы поднялись, снова потерлись носами, и я подошел к княгине, чтобы принять из ее рук патронташ; она, по-видимому, была немало удивлена белизной моей кожи, в сравнении, разумеется, с цветом кожи ее мужа.