Громадная кровать, покрытая пуховым одеялом, красовалась в алькове.
Китайские вазы и чаши блистали в углах комнаты лазурью и золотом.
Я совершенно успокоился.
Поблагодарив князя, я потерся носом о его нос, чтобы пожелать ему на ночь того же, что уже желал на день, то есть всяческого благополучия, и попрощался с ним.
Когда князь ушел, я стал думать о самом насущном.
После дня, полного движения и пыли, после бурного и жаркого вечера, который мы провели, самым насущным для меня было облить все тело как можно большим количеством воды.
Я находился в таком состоянии, что готов был с головой погрузиться в воду.
Но ни в вазах, ни в чашах я не нашел ни одной капли воды!
Весь этот китайский фарфор стоял здесь лишь для красоты и не имел никакого другого назначения.
Князь, несомненно, слышал, что в спальнях должны быть вазы и чаши, как в гостиной должно быть фортепьяно, а на фортепьяно — альбом.
Но, как и в случае с его фортепьяно и с его альбомом, нужен был случай, чтобы воспользоваться этими вазами и чашами.
Такой случай ему еще не представился.
Я стал заглядывать во флаконы несессера, питая надежду найти в них туалетную воду, за неимением воды из реки или из источника.
В конце концов это ведь тоже была бы вода!
Но нет: один содержал киршвассер, другой — анисовку, третий — кюммель, четвертый — можжевеловую настойку.
Увидев прелестные флаконы, украшающие несессер, князь решил, что они предназначены для ликеров.
Мне ничего не оставалось, как повернуться к кровати, моей последней надежде. Чистые простыни, в конечном счете, могли заменить многое.
Я снял пуховое одеяло, так как терпеть не могу эту постельную принадлежность.
Оно закрывало перину без простыни и покрывала, несущую на себе явные следы того, что ей не удалось сохранить девственную чистоту, которой отличались фортепьяно и альбом.
Я снова оделся, кинулся на кожаный диван и заснул, глубоко сожалея о том, что такой богатый и расточительный в излишествах, такой добрейший, любезнейший и милейший князь был так беден в самом необходимом!
LXXI. ДИКИЕ ЛОШАДИ
Хотя я лег спать достаточно поздно, а остальные гости князя Тюменя легли еще позже меня, в семь часов утра все уже были на ногах. Князь предупредил нас, что день начинается в восемь часов, и этот второй день должен был стать не менее насыщенным, чем предыдущий.
И в самом деле, без четверти восемь нас пригласили подойти к окнам дворца.
Едва приблизившись к ним, мы услышали как что-то, похожее на бурю, движется к нам с востока, и земля под нашими ногами задрожала.
В тот же миг туча пыли, поднявшаяся с земли к небу, затмила солнце.
Признаться, лично я пребывал в полнейшем неведении о том, что происходит. Я верил, что князь Тюмень всемогущ, однако не настолько же велико было его могущество, чтобы специально для нас устроить землетрясение.
Внезапно среди этой тучи пыли я начал различать стремительное движение какой-то огромной массы и увидел силуэты мчащихся четвероногих существ: мне стало понятно, что это дикие лошади.
Вся степь, насколько хватало глаз, дрожала, заполненная бешено несущимися к Волге лошадьми.
Вдалеке слышны были крики и ржание, вызванное болью или, скорее, яростью.
Огромный табун диких лошадей летел на нас из пустыни, преследуемый наездниками, которые подгоняли его бег. Первые лошади, оказавшись вдруг у самого берега Волги, на мгновение остановились, но, под нажимом тех, что давили на них сзади, решительно бросились в воду.
За ними кинулись и все остальные.
Десять тысяч диких лошадей с ржанием переплывали с одного берега Волги на другой, при том что ширина реки в этом месте составляла три километра.
Первые уже вот-вот должны были достичь правого берега, когда последние еще были на левом.
Наездники, подгонявшие лошадей, а их было человек пятьдесят, прыгнули в воду вместе с ними, но, оказавшись в воде, они соскальзывали со своих коней, не сумевших бы с такой тяжелой ношей на спине проплыть и пол-льё, и хватались кто за гриву, кто за хвост.
Я никогда в жизни не видел зрелища столь дикого и в то же время великолепного, столь ужасающего и в то же время величественного, как эти десять тысяч лошадей, единым табуном переплывающих гигантскую реку, которая преграждала им путь.
Пловцы, находившиеся в гуще лошадей, продолжали подгонять их криками.
Наконец, лошади и люди достигли правого берега и скрылись в редком лесу, первые деревья которого, напоминавшие рассыпной строй пехотинцев, подступали к самому берегу.
Мы застыли на месте, потрясенные увиденным. Я думаю, что даже в пампасах Южной Америки и в прериях Северной Америки взору путешественников никогда не представало более волнующее зрелище.
Князь извинился перед нами за то, что ему удалось собрать всего лишь десять тысяч лошадей. Он был предупрежден о нашем посещении только за два дня, а вот если бы его предупредили за четыре дня, он собрал бы табун в тридцать тысяч голов.
Потом нас пригласили пройти из дворца на берег Волги и сесть в лодку, поскольку большую часть предстоящего дня нам предстояло провести на правом берегу реки.
Мы не заставили себя упрашивать: перспектива была заманчивая.
Нас, правда, тревожил вопрос о завтраке, но наше беспокойство улеглось, когда мы увидели, что дюжина калмыков грузит в лодку корзины, по форме которых можно было догадаться об их содержимом.
Там были задние окорока жеребенка, филейные части верблюжьего мяса, половины жареного барана, а кроме того, бутылки разной формы и разного вида, в том числе и с посеребренным горлышком.
Убедившись, что волноваться по этому важнейшему вопросу не приходится, мы расселись по четырем лодкам, которые тотчас, словно во время гребных состязаний, устремились к противоположному берегу.
Вода в реке еще бурлила после переправы лошадей.
В середине Волги лодки немного отклонились от взятого направления, но, пройдя то место, где течение было особенно сильно, наверстали упущенное, выправили курс и пристали к берегу точно напротив того места, откуда они отчалили.
Все время, пока длилась переправа, я разглядывал гребцов.
Сходство между ними было поразительное. У всех были раскосые и едва приоткрытые глаза, плоские носы, выступающие скулы, желтая кожа, редкие волосы, жидкая или почти отсутствующая борода, но непременно усы; у всех были толстые губы, огромные и оттопыренные уши, напоминавшие уши колокола или ступки; у всех были маленькие ступни, обутые в очень короткие цветные сапожки, которые в далеком прошлом, должно быть, были желтыми или красными.
Но вот головные уборы у всех были одинаковые — квадратные желтые шапочки с опоясывающей голову оторочкой из черного овечьего меха.
Мне думается, что в фасоне этого мужского головного убора есть нечто не только национальное, но и религиозное.
Что же касается женских головных уборов, то, видимо, в Калмыкии существуют по этому поводу определенные предрассудки, так как, несмотря на все мои просьбы, обращенные к князю и княгине Тюмень, я не смог получить ни одного образца головного убора ни самой княгини, ни какой-либо из ее придворных дам.
Поэтому я в отчаянии, мои дорогие читательницы, оттого что вернусь во Францию, не сумев привезти вам это средство подчеркнуть вашу красоту.
Едва оказавшись на правом берегу реки, князь Тюмень вскочил на коня, который его уже ожидал, и проделал на нем несколько замысловатых прыжков.
На наш взгляд, он был скорее крепким, чем блестящим наездником: седло у него было слишком высокое, а стремена слишком короткие по сравнению с привычными для нас представлениями о верховой езде, и это вынуждало его ехать стоя, оставляя промежуток между седлом и тем местом, какое предназначено для того, чтобы на него опираться.
Так что конь скакал буквально между ногами у всадника, как Троянский конь скакал бы между ногами колосса Родосского.
