Так вот, власти надеялись, что Батеньков, знавший все тайны Сперанского, купит себе свободу, погубив своего покровителя.
Но те, кто питал такую надежду, не знали Батень-кова.
Его поместили в самую страшную одиночную камеру.
И сколько же лет, вы полагаете, оставался там наш герой?
Двадцать три года!
В течение двадцати трех лет он оставался в этой сырой камере, расположенной ниже уровня Невы, не имея возможности ни с кем говорить, не видя ни единой живой души, за исключением тюремщика, а вернее тюремщиков, ибо их было у него трое!
По прошествии одиннадцати лет ему дали курительную трубку, через тринадцать лет — Евангелие, а по прошествии двадцати трех лет перед ним открыли двери тюрьмы: это произошло через девять лет после смерти Сперанского.
Но Батеньков так привык к своей камере, что он не хотел ее покидать. Оказавшись во дворе, он, ослепленный светом, задыхаясь от свежего воздуха, со слезами на глазах упал на колени и попросил, чтобы его отвели обратно в тюрьму.
Однако ему никак не удавалось найти слова, которые выразили бы его мысль.
Он разучился говорить!
Еще и теперь, то есть после десяти лет свободы, Батеньков говорит только по необходимости и с большим трудом; еще и теперь на столе у него лежат курительная трубка и Евангелие, которые были даны ему по монаршьему милосердию: трубка через одиннадцать лет, а Евангелие — через тринадцать.
Самое счастливое для него время — когда он курит трубку или читает Евангелие.
Спуститесь в бездну, куда Данте поместил осужденных на вечные муки, и поразмыслите, сколько должен был страдать Батеньков, чтобы обрести такое счастье.
Нам остается теперь удостоверить глубокое уважение, какое либеральная молодежь Санкт-Петербурга и, как меня уверяют, Москвы и всей России питает к декабристам: именно так называют заговорщиков 1825 года — и мертвых, и живых.
По отношению к живым это восхищение и сочувствие, по отношение к мертвым — поклонение.
Император Александр II сделал все, что позволила ему сделать сыновняя любовь: возвратил живых.
Когда-нибудь Россия воздвигнет искупительный памятник мертвым.
Ну а у нас были сержанты Л а-Рошели и мученики с баррикад на улице Клуатр-Сен-Мерри.
XXXIV. ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ
Как вы помните, я остановился перед Петропавловской крепостью, направляясь обедать на Михайловскую площадь.
Затем я продолжил путь. Но, поскольку по дороге от крепости до Михайловской площади нужно перейти Исаакиевский мост, у нас будет время немного побеседовать.
Побеседуем мы об императоре Николае и поступим так же, как поступали египтяне, перед тем как хоронить умерших: мы поговорим о том, что в покойном было хорошего и что плохого.
Поколение людей, которым сегодня от тридцати до сорока, которые испытали гнет долгого царствования и в духовном, да, можно сказать, и в физическом отношении вздохнули свободно лишь с воцарением императора Александра И, неспособно высказать суждение о Николае I, выступившем полной противоположностью Петру I.
Это поколение не судит, а осуждает, оно не оценивает, а проклинает.
Один из тех, кто принадлежал к этому поколению, которое заточили в военную шинель, как Батенькова — в равелин Святого Алексея, показал мне четыре барельефа Николаевской колонны, из которых один изображает восстание 14 декабря, второй — Польское восстание, третий — холерный бунт и четвертый — Венгерское восстание.
— Четыре восстания, — сказал он, — вот и все царствование императора Николая.
Слова, сказанные этим душителем восстаний по поводу бюста Яна III, доказывают, что он жестоко раскаивался в подавлении последнего из них.
Это стоило ему протектората над молдаво-валашскими провинциями.
Один из друзей князя Меншикова, не видевший его три или четыре года, встретился с князем после его возвращения из Севастополя и обратился к нему со словами, какие в России принято говорить после долгой разлуки:
— Много воды утекло с тех пор, что мы не виделись.
— Да, — ответил Меншиков, — а заодно и Дунай уплыл от нас.
Император Николай, к счастью для него, не видел, как был утрачен Дунай. Он умер как нельзя более вовремя. Настолько вовремя, что даже поговаривали, будто он сам выбрал и назначил час своей смерти.
Но ничего подобного: император Николай умер естественной смертью. Однако ужасное разочарование, причиненное ему нашими победами на Альме и при Инкер-мане, сыграло в его смерти большую роль.
Прежде всего скажем, что большая часть того, в чем упрекают императора Николая, явилось следствием преувеличенного значения, которое он придавал своим правам и своему долгу.
Никто больше его не верил в свое право на самодержавие, никто, как он, не считал себя обязанным защищать монархическую власть повсюду в Европе.
Его тридцатилетнее царствование было непрерывным несением караула. Блюститель наследственной власти европейских государей, он, как те часовые, которые во всех городах его империи наблюдают за возникновением пожаров и подают сигнал, возвещающий о начале бедствия, не только подавал сигнал о начале революций, но и всегда готов был задушить их, будь то в своей стране или в какой-то другой.
Именно ненависть к политическим возмущениям и к их последствиям вынудила его ответить Луи Филиппу и Наполеону III двумя письмами, которые укрепили наш союз с Англией, всегда готовый развалиться под давлением нашей национальной розни.
Император Николай, человек узких взглядов, упрямый и твердокаменный, не понимал, что каждый народ, если только он не тревожит соседа и не угрожает ему, волен делать у себя все что пожелает. Глядя на карту своей огромной империи и видя, что она одна занимает седьмую часть мира, Николай решил, что другие страны Европы всего лишь колонии, существующие на его территории, и пожелал давить на них так, как он давил на немецкие колонии, попросившие его о гостеприимстве.
Посредственный дипломат, он не понял, что естественным союзником России была Франция.
С нашей же стороны король Луи Филипп поддался семейным традициям. Прототип собственной дипломатии он видел лишь в Четверном договоре, заключенном кардиналом Дюбуа во время регентства его прапрадеда. Он забыл, что тот договор был подписан между вполне определенными личностями, целиком основывался на их эгоистических устремлениях и целиком зависел от конкретной политической обстановки. Европейские троны были заняты королями, царствовавшими по божественному праву: лишь в одной Англии правящим монархом был узурпатор — Вильгельм III, только что свергший с престола своего тестя Якова II.
Итак, каково же было положение регента? Все законные наследники короля Людовика XIV умерли, за исключением семи- или восьмилетнего короля Людовика XV, слабое здоровье которого могло в любую минуту повлечь за собой его смерть. И тогда регент, как первый принц крови, должен был наследовать корону.
Но на эту корону было еще два претендента, которые не позволили бы регенту легко надеть ее себе на голову.
Одним из этих претендентов был герцог дю Мен, которого Людовик XIV назначил себе в наследники на тот случай, если пресечется законная линия.
Этого претендента нечего было опасаться, поскольку завещание Людовика XIV парламент признал недействительным.
Но оставался еще Филипп V, герцог Анжуйский, которого Франция сделала королем Испании и который, несмотря на то, что он отказался от короны деда, не спускал глаз с Версаля.
Вот это был серьезный претендент. Враги герцога Орлеанского — а как у всех людей умных, передовых и отважных, у него их было много, — так вот, враги герцога Орлеанского составляли во Франции значительную партию, которая взяла на вооружение слово "законность" и отодвигала герцога Орлеанского от престола, пуская в ход слово "узурпация".
Ну и у кого же французский узурпатор мог просить помощи? Только у английского узурпатора. Все другие короли были бы на стороне Филиппа V.
