Однако при звуках польки или мазурки ленивая дочь Севера оживлялась и начинала танцевать, живая и легкая, как дитя Севильи или Кадиса, не останавливаясь до тех пор, пока не смолкала музыка, не стихали фанфары.

В эти минуты сильного возбуждения, казалось бы ей несвойственного, облик ее менялся так же, как и поведение: бархатистые глаза, скорее томные, чем живые, обведенные темными кругами, словно подрисованные умелой арабской кистью, сверкали, будто грани черного алмаза; лицо, оттенком напоминавшее лепесток камелии, начинало светиться карминовым цветом, заставлявшим бледнеть розы, запах которых она вдыхала; нос, необычайно тонкий, расширялся, губы раздвигались, позволяя увидеть зубы, ровные и белые, созданные скорее для угрозы, чем для поцелуя.

Покинув свой диван и огибая комнату, она почти каждый раз старалась пройти вблизи молодого человека лет двадцати пяти или двадцати шести, среднего роста, тонкого, с бледным лицом и странно блестящими глазами, которые, если они были устремлены на кого-нибудь, завораживали, как глаза Манфреда или лорда Рутвена; руки его, украшенные перстнями, были изящными и тонкими, а ноги — точеными и стройными, как у породистого аристократа. Проходя мимо него, женщина подставляла ему лоб или руку, и он, с улыбкой, озарявшей на мгновение его бледное лицо, ласково прикасался губами к ее лбу или руке с такой же осторожностью, как если бы это были перстень или цветок.

Эта молодая женщина — графиня, а этот молодой человек — граф Кушелев-Безбородко.

Оба они русские; муж происходит из старинного рода, наполовину казацкого, наполовину русского.

Безбородко первым появился на исторической сцене. Он был родом из запорожских казаков, живших за днепровскими порогами. В войне с турками ему повредили подбородок.

Отсюда и прозвище Безбородко, то есть без подбородка.

Как видите, знатность здесь такая же, как у Геца фон Берлихингена, — подлинная, благородная и прекрасная: это то дворянство, которое сеет на полях брани, чтобы иметь право снимать урожай в истории.

Семья с этим прозвищем появилась во времена Алексея Михайловича.

Андрей Безбородко — последний генеральный писарь и главный судья запорожских казаков.

Однажды фельдмаршал Румянцев проезжал по Украине и попросил у последнего гетмана, Разумовского, рекомендовать ему начальника канцелярии.

Гетман назвал Александра Безбородко, сына главного судьи.

В свою очередь Екатерина II, великая, что бы там ни говорили, Екатерина, очень плохо изъяснявшаяся по-русски — напомним, что она была немка, — попросила Румянцева рекомендовать ей секретаря, достаточно толкового, чтобы не он писал под ее диктовку, а напротив, она писала под его диктовку.

Румянцев предложил императрице того самого Александра Безбородко, которого ему рекомендовал Разумовский.

В качестве пробы молодой человек должен был выполнить для нее к следующему дню одну очень важную работу.

Лишь приняв эту работу, императрица вынесет решение по поводу нового секретаря.

Она объясняет ему задание: Безбородко все внимательно выслушивает и удаляется.

Порученная работа оказывается большой и сложной: даже просидев всю ночь, едва ли можно с ней справиться.

Но Безбородко молод и любит удовольствия. Ему предстоит обедать с друзьями, ужинать с дамами; стоит ли отказываться от этого, чтобы выполнять скучную работу?

Нет, работа подождет, сначала удовольствия: он вернется домой утром и, при своем умении составлять деловые бумаги, в течение нескольких часов справится с тем, на что любому другому не хватило бы и дня.

Безбородко уступает искушению и возвращается домой лишь в десять часов утра.

Отдать же работу Екатерине он обещал в половине одиннадцатого.

Чтобы выпутаться из этого положения, он решает прибегнуть к уловке: прочитать по чистому листу якобы готовую работу; затем, выслушав замечания императрицы, он удалится в свой кабинет, чтобы сделать исправления, и, вместо внесения поправок, все сразу и напишет.

Безбородко входит к императрице, кланяется ей, вытаскивает из портфеля какую-то папку, под предлогом слабого зрения отходит к окну и, держа в руках чистые листы бумаги, без всякой подготовки излагает предварительный набросок документа.

Императрица слушает, одобряет и берет перо.

— Давайте, я подпишу, — говорит она, — у меня нет никаких замечаний.

— Как, ваше величество, никаких?

— Никаких! Давайте! Я довольна вами.

Назад хода не было.

Безбородко подошел, стал на колени и, подав императрице чистые листы бумаги, попросил у нее прощения.

Екатерине нравилось видеть красивых молодых людей, стоящих перед ней на коленях, независимо от того, просили они о прощении или о чем-либо другом.

Она простила Безбородко.

Но не так, как вы, возможно, это поняли: старый Румянцев дал своему подопечному совет:

— Будь при императрице кем угодно, только не любовником.

Безбородко сопротивлялся, как воплощенная добродетель, и остался лишь секретарем Екатерины II.

Тем временем Екатерина старилась, а ее сын Павел стал совершать одно за другим безрассудства, которые создали ему славу самого взбалмошного монарха Европы.

Чтобы на какое-то время избавиться от сына, Екатерина сослала его в Гатчину, а затем, чтобы избавиться от него окончательно, продиктовала Безбородко свое завещание.

Согласно этому завещанию, она лишала Павла короны и незаконно, вопреки праву наследования, своей могущественной рукой возлагала ее на голову своего внука Александра.

Когда завещание было составлено, императрица приказала Безбородко снять с него копию.

После того, как это было сделано, она подписала и оригинал завещания, и его копию, а затем сказала Безбородко:

— Я доверяю только тебе, Александр. Одно из этих завещаний ты отдашь на хранение в митрополичью церковь в Москве, а другое — в Санкт-Петербургский сенат и после моей смерти проследишь, чтобы оно было выполнено.

Безбородко поклонился и вышел с двумя завещаниями.

Он вернулся через неделю.

— Ну как? — спросила Екатерина.

— Приказания вашего императорского величества выполнены, — ответил Безбородко.

И Екатерина, уверенная в безоговорочной преданности своего секретаря, перестала беспокоиться о будущем.

Впрочем, императрица приняла эту меру предосторожности вовремя: однажды утром она почувствовала колики и прошла в свой ватерклозет, как говорят наши соседи-англичане.

Через несколько мгновений оттуда послышался крик; когда ее горничные подбежали, они нашли императрицу распростертой на полу и бездыханной.

Услышав эту новость, Безбородко вскочил в седло и во весь опор помчался в Гатчину. Там он нашел Павла.

— Ваше высочество, — сказал он, — я должен сообщить вам ужасную новость.

— Какую? — с испугом спросил Павел. (В своем положении, будучи пленником, он вполне мог ожидать худшего. Ведь подобный случай уже был с царевичем Алексеем.)

— Ваше высочество, ваша августейшая матушка скончалась.

— Матушка скончалась?! — вскричал Павел.

— Да, ваше высочество.

— Тогда ты ошибаешься, Безбородко: я больше не ваше высочество, я — ваше величество.

Безбородко покачал головой.

— Разве нет?

— Августейшая императрица лишила вас наследства.

— Лишила меня наследства? В чью же пользу?

— В пользу вашего сына Александра.

— Не может этого быть!

— Я лично под диктовку императрицы написал завещания, и она при мне их подписала.

— И что же ты с ними сделал?

— Мне было приказано отдать их на хранение: одно в митрополичью церковь в Москве, а другое — в Санкт-Петербургский сенат.

— Ты лжешь, Безбородко!

— Я не лгу, ваше высочество, — отвечал Безбородко, вынимая из кармана два документа, — вот оба завещания, составленные мною и подписанные вашей августейшей матушкой.

И он подал оба документа Павлу.

— Но что же ты оставил в Санкт-Петербургском сенате и в митрополичьей церкви в Москве?

— Два листа чистой бумаги.