Как-то раз, во время одной из таких пеших прогулок, Александр, видя, что собирается дождь, взял на стоянке дрожки и велел ехать к императорскому дворцу.

— Подожди здесь, — сказал он извозчику, выйдя из экипажа, — я сейчас пришлю тебе плату за проезд.

— Ага! — сказал извозчик. — Вот еще один!

— Что значит еще один?

— А то, что со мной расплачиваются на месте.

— Отчего же?

— Э, я прекрасно знаю, что говорю.

— Ну и что же ты говоришь?

— А то, что каждый раз, когда я подвозил кого-нибудь к дому с двумя выходами и позволял седоку сойти, не расплатившись со мной, я мог сказать прости-прощай моему двугривенному.

— Как, даже если это был императорский дворец?

— Да главным образом здесь все это и проделывают. У знатных господ очень плохо с памятью.

— Тебе следовало пожаловаться, — сказал император, забавляясь разговором, — и потребовать задержать жуликов.

— Задержать жуликов?.. Хорошо, если жулик — из наших. Нас-то известно за что хватать (и он показал на свою бороду). А с вами, господами, у кого подбородки бритые, такое невозможно! Так что, ваше превосходительство, пошарьте получше у себя в карманах или уж скажите сразу, что мне ждать нечего.

— Послушай, — сказал ему император, — вот тебе моя шинель, она стоит твоего двугривенного, хотя ни новой, ни красивой ее не назовешь. Отдашь его тому, кто вынесет тебе деньги.

— Ну что ж, в добрый час, — сказал извозчик, — рассуждаете вы толково.

Через десять минут лакей принес извозчику сторублевую ассигнацию от императора и забрал шинель.

Император заплатил за себя и за тех, кто приезжал к нему во дворец.

Бедный кучер чуть не умер со страху, вспоминая о том, что он наговорил. Но это лишь усилило его признательность. Сторублевка, помещенная в золоченую рамку, была повешена в угол к иконам, а когда происходил обмен ассигнаций на серебряные рубли, извозчик предпочел потерять сто рублей, чем отнести купюру в Казначейство.

И сегодня еще внук извозчика показывает сторублевку, присланную его деду императором Александром. Вероятно, это единственная сторублевая ассигнация, оставшаяся во всей империи.

Император Александр не только не высаживал дам из карет и не заставлял их, как его отец Павел, делать ему реверансы, стоя в грязи, но и всегда вел себя с ними по-рыцарски.

Однажды он обедал у княгини Белосельской-Белозер-ской, которая отвела ему почетное место во главе стола. Но неизменно галантный император, подав даме руку и проводив ее в обеденную залу, не принял оказанной ему чести и сказал:

— Садитесь, княгиня, это ваше место.

— Оно в самом деле было бы моим, — отвечала княгиня, — если бы книга о древности дворянства не была сожжена.

— Это правда, — ответил Александр, — однако вы — ветвь, а мы — ствол.

И в самом деле, князья Белосельские-Белозерские, происходящие от ветви дома Рюриковичей, княжившей в Бе-лозерске, на четыреста, а то и на пятьсот лет древнее, чем Романовы.

Как-то раз Александр, совершавший одну из своих прогулок в духе Генриха IV, встретил на Адмиралтейском бульваре морского офицера, который, как ему показалось, был страшно пьян.

Император остановился, чтобы рассмотреть его.

Офицер, как ни крепко он был под хмелем, все же узнал его величество Александра I и, вдвойне возбужденный вином и присутствием императора, стал еще сильнее выписывать зигзаги, но никак не мог его миновать.

— Черт побери, что это вы делаете, капитан?! — спросил его Александр.

Капитан остановился и почтительно поднес руку к козырьку.

— Государь, — сказал он, — я лавирую, чтобы обогнуть ваше величество.

— Хорошо, — промолвил император, — но берегитесь подводного камня.

И он указал ему на здание гауптвахты.

Офицеру посчастливилось в конце концов обогнуть его величество и избежать подводного камня.

Но как бы ни был император Александр любезен и ласков с женщинами, учтив и сердечен с мужчинами, время от времени у него возникало ощущение, что по его лицу пробегает темное облачко, а перед глазами мелькают кровавые блики; это были немые, но страшные воспоминания о ночи убийства, когда он слышал у себя над головой, как бьется в агонии отец.

Чем старше он становился, тем чаще одолевали его эти воспоминания, грозя перейти в неизбывную меланхолию, ипохондрическую болезнь, и переменой мест он пытался бороться с воспоминаниями, подчас перераставшими в угрызения совести.

Он стал совершать путешествия, которые нам, парижанам, показались бы невозможными. Было подсчитано, что в различных своих поездках, как внутри империи, так и за ее пределами, император Александр проделал примерно двести тысяч верст (пятьдесят тысяч льё, то есть почти шесть кругосветных путешествий). Самым удивительным в этих фантастических поездках было то, что день возвращения из них назначался в день отъезда. Так, например, император, отправляясь в Малороссию 26 августа, объявлял, что вернется 2 ноября, и 2 ноября он неукоснительно точно возвращался обратно, проделав восемьсот семьдесят льё.

Но Александр, чьими врагами были его собственные мысли, не мог заставить себя не то что отделаться, но даже отвлечься от них; и потому путешествовал он всегда без эскорта и почти в одиночестве. Единственным его развлечением было все неожиданное. Для императора опасность словно не существовала — не потому, что он был по природе храбр, а из безразличия к утомившей его жизни. А ведь это был тот самый человек, который в юности, в счастливые часы, когда у него еще была вера в собственное будущее и в будущее своего народа, переплывал однажды на утлой лодке озеро в Архангельской губернии и, застигнутый сильнейшим штормом, сказал шкиперу:

— Друг мой, примерно восемнадцать столетий назад один великий римский полководец сказал своему кормчему: "Ничего не бойся, ибо ты везешь Цезаря и его фортуну". Я не так твердо верю в свою звезду, как Цезарь, и скажу попросту: забудь, что я император, считай меня всего лишь человеком, таким же, как и ты сам, и попытайся спасти нас обоих.

Это обращение возымело действие. Шкипер, который уже начал терять голову, думая о лежащей на нем ответственности, приободрился, и лодка, управляемая твердой рукой, без всяких происшествий достигла берега.

Понятно, что строго соблюдавшееся императором во время его поездок инкогнито должно было временами приводить к забавным недоразумениям, не лишенным своеобразия.

Однажды, приехав в малороссийскую деревню, где его экипаж остановился для смены лошадей, Александр, одетый в военное платье без всяких знаков различия, вышел из кареты и пешком поднялся на пригорок, где дорога делала развилку. Там, на краю деревни, стоял небольшой дом, на пороге которого сидел и покуривал мужчина в шинели, по покрою сходной с императорской.

— Приятель, — обратился к нему император, воспользовавшись формой обращения, принятой меж людьми равного звания, — по какой из этих двух дорог мне следует идти, чтобы попасть в ***?

Мужчина с трубкой смерил императора взглядом, удивившись, как это простой прохожий позволяет себе с такой фамильярностью говорить с человеком его чина^[14].

— Вот эта, голубчик^[15], — ответил он, небрежно махнув рукой.

Император понял, что совершил ошибку, обратившись без особых церемоний к столь высокой персоне, какой, по-видимому, был его собеседник.

— Простите, сударь, — произнес он, подойдя ближе и поднеся руку к фуражке, — разрешите задать еще один вопрос.

— Какой же? — высокомерно спросил курильщик.

— Позвольте спросить, в каком вы чине?

— Догадайтесь сами.

— Быть может, сударь, вы поручик?

— Берите выше.

— Капитан?

— Еще выше.

— Майор?

— Выше.

— Подполковник?

— Наконец-то, хоть и с трудом, но добрались!

Император поклонился.

— Теперь мой черед, — сказал человек с трубкой. — Кто вы, разрешите спросить?

— Догадайтесь, — ответил император.

— Поручик?